Краткая теория времени - Карло Ровелли Страница 8

Можно сказать, что эта теория позволяет квантовать пространство – то есть делать его зернистым, прерывистым. Я, со своей стороны, предпочитаю говорить, что пространства нет. Нет ничего, кроме частиц, полей и петель гравитационного поля, и все это находится во взаимодействии.

На рисунке 3 представлена схематическая модель структуры пространства на микроуровне: это сцепления петель. В свое время я соорудил такую наглядную модель, обойдя в Вероне все магазины, где продавались замки, и скупив все кольца для ключей, какие там только нашлись.

Рисунок 3. Первый образ пространства, соответствующий петлевой теории гравитации теории. На самом малом масштабе из возможных пространство – это соединение колец.

То была чудесная, полная воодушевления пора. В последующие недели мы отправились в Сиракузы, чтобы обсудить наши мысли с Абеем Аштекаром, потом в Лондон, где рассказали их Ишему, и на большую конференцию по вопросам физики в Гоа. Там, в Гоа, мы впервые публично изложили наши выводы. «Официальное» рождение теории петель может быть датировано этой конференцией, 1987 годом. Полученные нами результаты сразу привлекли внимание, и мы начали получать одобрительные отзывы научного сообщества.

Рисунок 4. Я, давным-давно, погруженный в мысли о петлях.

Интеллектуальная порядочность

Совместная работа с Ли Смолином в Йеле изменила мою жизнь так же, как и его. Наша общая статья, в которой опубликованы результаты исследований, с тех пор входит в число наиболее часто цитируемых источников по проблемам квантовой гравитации. Она позволила состояться как моей карьере в научных учреждениях, так и карьере Смолина.

Я никогда не испытывал разочарования в дружбе, которая связывает нас с тех пор. Эта дружба многим обязана той поре совместных разысканий, и в особенности одному незабываемому эпизоду, из которого можно понять, почему я чувствую огромное уважение к Ли.

В тот день, когда мы решили, что достигли результатов, достаточных для научной публикации, Ли пришел в мою комнату в Йеле с очень серьезным видом. Мы оба понимали, что наши выводы обладают большой важностью. Ли напомнил мне, что в начале наших совместных трудов, в один из первых дней моего пребывания в Йеле, это я появился у него в комнате с наброском, где квантовая гравитация изображалась посредством петель. Поэтому он предложил мне написать, сначала одному, первую, короткую статью с изложением наших идей, чтобы закрепить за собой первенство. А потом мы напишем более подробную статью вдвоем.

Его предложение показалось мне абсурдным. Моя первоначальная идея была слишком смутной, и без вклада Ли она осталась бы столь же расплывчатой и не имела бы никакой ценности. Но Ли заботился о том, чтобы улучшить мое академическое положение, ведь я был немного младше его, без должности и репутации в научной сфере. Он опасался, что я не получу признания за свой вклад в развитие идеи. Я отверг его предложение. Было бы несправедливо не упоминать его имени при первом оглашения нашей идеи. Но великодушие Смолина сильно повлияло на меня – не только в отношении нашей дружбы, но и в том, как я воспринимаю науку.

Жизнь в научном мире, как я потом имел неоднократную возможность, к своему прискорбию, убедиться, и нередко – за собственный счет, далека от идиллии. Там часто воруют чужие мысли. Многие исследователи страшно хотят быть первыми, кто сформулировал ту или иную гипотезу, пусть и заимствованную у других, или переделать историю открытий таким образом, чтобы приписать себе главную роль в ее важнейших вехах. Это порождает удушливую атмосферу недоверия и подозрительности, серьезно вредящую прогрессу в исследованиях. Я знаю многих, кто отказывался говорить о гипотезах, над которыми работает, прежде чем те будут озвучены в публикациях. А в результате дискуссия, эта душа науки, стеснена ограничениями и личные отношения отравлены.

За одно мгновение Ли показал мне, что в недоверии нет такой уж необходимости. Он продемонстрировал полную, почти чрезмерную готовность разделить успех. В его понимании, самое важное в науке – заниматься актуальными проблемами и проводить исследования вместе, а значит, быть исключительно порядочным и неэгоистичным, когда речь идет о каком-то открытии.

Этот урок мне запомнился, я стал стараться следовать примеру Смолина. Я рассказываю без околичностей о своих мыслях тому, кто захочет о них узнать, и ничего не скрываю. Я пытаюсь убедить своих студентов поступать так же, пусть даже они и не всегда прислушиваются к моим словам. Тем не менее какие-то недоразумения, конечно, происходят. Случалось, что у меня, как и у всех прочих, похищали идеи, намеренно или ненароком. И меня самого упрекали в том, что я пишу о выводах, подсказанных разговором с другим ученым. В сообществе, где происходит постоянный обмен мыслями, легко потерять представление, из какого истока они почерпнуты, и принять за собственную ту идею, которую ты услышал из других уст и преобразил в ходе размышлений над ней. Но в таких ситуациях достаточно обычно телефонного звонка: «А ты не помнишь, что это я говорил тебе о том-то?» И тогда спешишь указать источник, и все улаживается.

Мир несовершенен, и надо принимать людей такими, каковы они есть. Но я старался жить, не изменяя высокому образцу порядочности, который мне дал Ли. И я знаю, что Ли можно полностью довериться, и это одна из причин нашей дружбы и того уважения, которое я к нему испытываю.

Рим

Последующие годы я посвятил развитию нашей теории. Я закончил диссертацию и получил стипендию от итальянского Национального института ядерной физики. Не будучи связанным с какой-либо исследовательской группой, я мог использовать эту стипендию, чтобы пойти туда, куда хотел. Я решил работать в Риме в университете La Sapienza («Мудрость»): похоже было, что в научном плане это интереснейшее место для исследований в Италии. И трудно было противиться обаянию самого́ названия университета. Именно в Риме работали крупнейшие итальянские физики-теоретики. Глава отдела предоставил мне стол в подвальном помещении, и за ним я провел несколько лет, погруженный в вопросы новой теории и неведомый для всего мира. Когда стипендия была истрачена, я не смог найти другого источника финансирования. Никола Кабиббо, директор Национального института ядерной физики, слышал разговоры о моей работе, выполненной в США, и захотел заключить со мной постоянный контракт. Но положение дел в Институте изменилось, и из этого ничего не вышло.

Я экономил на всем, чтобы продолжить жить как жил, и мне пришлось попросить помощи у отца. Он, несмотря на все помехи, верил в мою страсть к науке и поддерживал меня, присылая время от времени чек. Это был трудный начальный период. Я хотел стать физиком, но моя профессиональная карьера зашла в тупик. Слишком мала была надежда на официальный пост в университете, тем более что я работал над темой, которая в Италии никого не интересовала. Иногда я испытывал настоящие муки.