Музыкальная поэтика. В шести лекциях - Игорь Стравинский Страница 6

Приведу самый банальный пример: удовольствие, которое мы получаем, слушая шепот ветра в кронах деревьев, журчание ручья, пение птицы. Все это нам нравится, развлекает нас и радует. Мы можем даже сказать: «Какая прелестная музыка!» Естественно, мы используем сравнение. Однако сравнение не есть довод. Эти естественные звуки наводят на мысль о музыке, но музыкой тем не менее не являются. Если мы наслаждаемся этими звуками и воображаем, что, воспринимая их, становимся музыкантами, а через мгновение уже и музыкантами-творцами, то должны признать, что дурачим сами себя. Они – обещания музыки, и, чтобы запечатлеть их, нужен человек – человек, конечно же, восприимчивый к многоголосию природы, но к тому же и чувствующий необходимость упорядочить эти звуки и одаренный для выполнения такой задачи особой способностью. В его руках все, что я назвал не-музыкой, превращается в музыку. Из этого я делаю вывод, что звуковые элементы становятся музыкой только посредством организации и что такая организация должна быть осознанным человеческим актом.

Итак, я признаю существование элементарных естественных звуков – сырья для музыки, – которые, будучи приятными сами по себе, ласкают слух и доставляют нам удовольствие, вполне завершенное. Но, помимо этого пассивного удовольствия, мы открываем для себя и музыку, – музыку, заставляющую нас активно участвовать в работе высшего разума, который упорядочивает, дарует жизнь и творит. Ибо основа любого творения – это аппетит, и речь идет отнюдь не о желании вкусить земных плодов. Таким образом, к дарам природы добавляются блага человеческой изобретательности – такова суть искусства.

Искусство не изливается на нас с пением птицы, но самая простая правильная модуляция ^[37] – это, без каких-либо сомнений, уже искусство.

Искусство в истинном смысле слова – это способ придания формы произведениям посредством определенных методов, либо приобретенных в процессе обучения, либо найденных благодаря изобретательности. Методы уверенно ведут нас прямо к цели, гарантируя правильность наших действий.

Историческая перспектива подчиняется законам перспективы оптической и позволяет ясно видеть только те объекты, которые находятся на ближайших к нам планах. По мере того как планы удаляются от нас, объекты ускользают от нашего понимания, и мы можем уловить лишь их тени, лишенные жизни и смысла. Тысяча преград отделяет нас от богатств предков, и нам остается довольствоваться призраком их отошедшей в прошлое реальности. И даже тогда мы скорее интуитивно чувствуем их, нежели осознанно воспринимаем.

Следовательно, для того чтобы понять истоки феномена музыки, нет необходимости изучать примитивные ритуалы и заклинания или вникать в таинства древней магии. Обращаться в этом случае за помощью к истории – даже к тому, что было до нее, – не означает ли это промахнуться, увлекшись погоней за чем-то неуловимым? Как мы сможем разумно объяснить то, чего никто никогда не наблюдал? Если в этой сфере деятельности мы будем руководствоваться исключительно разумом, то путь, не освещенный больше интуицией, приведет нас прямо к ошибке. Интуиция безошибочна. Если она вводит нас в заблуждение, то это не интуиция. Во всяком случае, в таких делах живая иллюзия более ценна, чем мертвая реальность.

Однажды в Comédie Française ^[38] репетировали средневековую пьесу. В одной из сцен прославленный актер Муне-Сюлли, в соответствии с указаниями автора, должен был поклясться на старой Библии. На репетициях старую Библию заменял телефонный справочник. «Сценарий требует старую Библию! – вскричал Муне-Сюлли. – Достаньте мне старую Библию!» Жюль Кларети, директор Comédie, незамедлительно устремился в свою библиотеку за двумя Заветами в великолепном старинном издании и торжественно принес книгу актеру. «Вот, мой дорогой мастер, – сказал Кларети, – издание XV века…» «XV век! – ответил Муне-Сюлли. – Но ведь в то время оно было совершенно новым…»

Муне-Сюлли был прав, если хотите. Но он придавал археологии слишком уж большое значение.

Прошлое ускользает от нас. Оно оставляет нам лишь разрозненные предметы. Связь, которая их объединяла, скрыта от нас. Обычно наше воображение заполняет лакуны, прибегая к ранее сложившимся теориям. Так, например, материалист, помещая обезьяну перед человеком в цепочке эволюции видов животных, опирается на теории Дарвина.

Археология, таким образом, дает нам не определенность, а скорее расплывчатые гипотезы. И в тени этих гипотез, рассматривая их не столько как нечто научное, сколько как источники вдохновения, некоторые художники склонны предаваться грезам. Это верно не только для музыки, но и для пластических искусств. Живописцы любой эпохи, в том числе нашей собственной, позволяли своим фантазиям бродить во времени и пространстве, принося жертвы – поочередно, а то и одновременно – на алтари архаизма и экзотики.

Сама по себе такая тенденция не нуждается ни в похвалах, ни в порицании. Давайте просто отметим, что эти воображаемые путешествия не обеспечивают нас определенностью и с музыкой ближе не знакомят.