Событие. Философское путешествие по концепту - Славой Жижек Страница 6

То есть, тогда как «Древо жизни» приводит нас к эскапизму путем подобной космической фантазии о мире без нас, «Меланхолия» не делает ничего подобного. Она не воображает конец света, чтобы избежать семейного конфликта; Жюстин – по-настоящему меланхолична, лишена фантазматического взгляда. То есть меланхолия, в ее самой радикальной форме, не является сбоем в работе скорби и продолжающейся привязанностью к утерянному объекту, но полной противоположностью: «меланхолия являет собой парадокс стремления скорбеть, которое предшествует и предвосхищает потерю объекта» ^[16]. В этом заключается стратегия меланхолика: единственный способ обладать объектом, который нам никогда не принадлежал, который был с самого начала утерян, – относиться к объекту, все еще принадлежащему нам полностью, так, как будто бы этот объект был уже утерян. Этот факт придает особый оттенок меланхолическим любовным отношениям, например, между Ньюландом и графиней Оленской в романе Эдит Уортон «Эпоха невинности»: хотя любовники все еще вместе, без ума друг от друга и наслаждаются присутствием друг друга, тень будущей разлуки уже окрашивает их отношения, так что они воспринимают свои нынешние наслаждения под знаком будущей катастрофы (разлуки). В этом конкретном смысле меланхолия является начальной точкой философии, и в этом смысле Жюстин из «Меланхолии» отличается от обыкновенного меланхолика: ее потеря – потеря абсолютная, конец света, и она заранее оплакивает эту абсолютную потерю, буквально проживая конец всего. Когда катастрофа была лишь угрозой, Жюстин была просто меланхоликом в депрессии, но, когда угроза непосредственно близка, она оказывается в своей стихии.

Здесь мы достигаем предела события как переобрамления [reframing]: в «Меланхолии» событие выступает не просто сменой рамки, но разрушением рамок как таковых, т. е. исчезновением человечества, материального субстрата всех рамок. Но является ли подобное тотальное разрушение единственным методом отступления от рамки, которая регулирует наш доступ к реальности? Психоаналитическое название этой рамки – фантазия, так что вопрос может быть поставлен применительно к фантазии: можем ли мы отступить на некоторое расстояние от нашей основной фантазии или, как говорил Лакан, можем ли мы пересечь нашу фантазию?

Здесь следует подробнее изучить понятие фантазии. Расхожее представление говорит нам, что, согласно психоанализу, чем бы мы ни занимались, мы всегда думаем об ЭТОМ. Секс является всеобщей референцией за каждым действием. Но настоящий фрейдистский вопрос заключается в следующем: о чем мы думаем, когда занимаемся ЭТИМ? Именно настоящий секс, чтобы быть приятным, должен поддерживаться некой фантазией. Здесь задействована та же самая логика, что и в рассуждениях племени коренных американцев, открывших, что у всех снов есть некий скрытый сексуальный смысл – у всех, кроме откровенно сексуальных; именно в них следует искать иной смысл. Любой контакт с «настоящим» другим, из крови и плоти, любое сексуальное наслаждение, испытываемое нами, когда мы прикасаемся к другому человеку, не является чем-то очевидным, но чем-то по существу травмирующим – сокрушающим, вторгающимся, потенциально отвратительным – для субъекта, чем-то, что может продолжаться и поддерживаться только постольку, поскольку другой вступает в рамку фантазий субъекта.

Итак, что такое фантазия? Фантазия не просто галлюцинаторным образом реализует желание; она его образовывает, предоставляет его координаты – она в буквальном смысле учит нас желать. Говоря немного упрощенно: когда я желаю клубничный торт, не могу получить его в реальной жизни и воображаю, как ем его, то это не фантазия. Проблема стоит по-другому: как я понимаю, что я вообще желаю клубничный торт? На это указывает мне фантазия. Это роль фантазии основывается на том факте, что, как и писал Лакан, нет ни одной универсальной формулы или матрицы, гарантирующей гармоничные половые отношения с партнером: каждый субъект должен придумать собственную фантазию, «частную» формулу для половых отношений.

Тема фантазии, поддерживающей половые отношения, принимает странную форму в фильме Эрнста Любича «Недопетая колыбельная». Изначальное название фильма «Человек, которого я убил» сначала было сменено на «Пятая заповедь», чтобы избежать «превратных представлений публики о сюжете». Французский музыкант Поль Ренар, терзаемый воспоминанием о Вальтере Холдерлине, немецком солдате, убитом им во время Великой войны, едет в Германию, чтобы найти его семью с помощью адреса на письме, найденном им на теле убитого. Так как в Германии преобладают антифранцузские настроения, доктор Холдерлин сначала отказывается впустить Поля в дом. Он меняет свое решение, когда невеста его погибшего сына, Эльза, узнает в Поле человека, оставляющего цветы на могиле Вальтера. Вместо того чтобы открыть семье Холдерлинов правду, Поль рассказывает им, что он был другом их сына, посещавшим с ним одну и ту же консерваторию. Хотя враждебно настроенные горожане и местные сплетники осуждают Холдерлинов, они завязывают дружбу с Полем, который влюбляется в Эльзу. Когда она показывает Полю спальню своего бывшего жениха, он приходит в смятение и говорит ей правду. Она убеждает его не признаваться родителям Вальтера, принявшим его как второго сына, и Поль соглашается не облегчать свою совесть и остаться в своей новой приемной семье. Доктор Холдерлин дарит ему скрипку Вальтера. В последней сцене Поль играет на скрипке, а Эльза аккомпанирует ему на пианино. За обоими любящими взглядами наблюдают родители. Неудивительно, что кинокритик Полин Кейл пренебрежительно отзывается о фильме, утверждая, что Любич «принимает тусклую, сентиментальную чепуху за ироническую, лирическую трагедию» ^[17]. В фильме присутствует неприятное, странное колебание между лирической мелодрамой и сальным юмором. Пара (девушка и убийца ее предыдущего жениха) счастлива вместе под опекающим взглядом родителей мертвого жениха – и именно этот взгляд предоставляет фантазийную рамку их отношениям.

Постольку, поскольку фантазия предоставляет рамку, позволяющую нам испытать реальное в нашей жизни в качестве осмысленного целого, крушение фантазии может иметь разрушительные последствия. Потерю фантазматической рамки часто можно испытать во время жаркого полового акта – человек занимается страстным сексом, тогда как внезапно он как будто бы теряет контакт, отстраняется, начинает смотреть на себя как бы со стороны и отдавать себе отчет в механической бессмысленности своих повторяющихся движений. В такие моменты фантазматическая рамка, поддерживающая интенсивность наслаждения, распадается на куски, и мы сталкиваемся с нелепой реальностью совокупления ^[18].