Педагогические размышления. Сборник - Семен Калабалин Страница 56

После утомительной репетиции пьесы А. Толстого «Бунт машин», где я играл Адама, никак не лезли в голову заданные в школе уроки. А школы у нас в детской трудовой колонии имени М. Горького было две: одна – для всех, общая, и другая – для подготовки на рабфак. В этой другой занимались десять колонистов; программу составил сам Макаренко, и по всем предметам занятия проводил только он.

Все хлопцы уже спали на деревянных топчанах с туго набитыми соломою матрацами. Я сидел на лавочке за одним из дощатых столов, которых в спальне стояло несколько, так как она одновременно была и столовой. На столе мигала плошка – не столько светила, сколько коптила и воняла. Дьявольски хотелось спать. Чтобы отогнать сон, я вышел во двор. Тишина. Над миром висел бархатный полог неба, густо утыканный звездами.

Окно в кабинете Антона Семеновича светилось ярким квадратом. Это горела восьмилинейная керосиновая лампа – гордость колонии и завхоза Калины Ивановича, который относился к этой лампе, как к чему-то живому, интеллигентному. Он никому не позволял не только стекло почистить, но и керосином лампу заправить, говоря:

– Вам, паразиты, ничего не стоит раскокать такую красавицу, – хотя повода к таким грустным предположениям просто не было.

А лампа была, действительно, чудесная – хорошо освещала кабинет, придавала ему уют и даже тепло.

Я решил зайти к Антону Семеновичу: может, согласится со мной в шахматы поиграть. Постучал.

– Заходи, заходи, Адам!

Я остолбенел: как он узнал, что это я?

– Добрый вечер, Антон Семенович!

– Здорово, Семен, чего не спишь?

– Я спал бы, так уроки ж надо выучить. А оно не учится, и ничего не лезет в голову, и очи слипаются. А как вы узнали, что это я стучу?

– По голосу.

– Так я ж мовчав!

– «Мовчав». А кто сопел, как буйвол?

Я и дышать перестал, как бы прислушиваясь, не соплю ли я действительно.

– Ладно, Семен, шучу, я просто догадался, что это ты. Говоришь, наука не лезет в голову, так ты решил соблазнять меня – в шахматы? Так?

– Правильно, Антон Семенович, так и подумал.

– Согласен, голубе, проветриться надо. Но в шахматы мы играть не будем, да и поздно уже. Скажу по правде, что-то и мне ничего не лезет в голову, как ты говоришь. То ли я устал, то ли от недоедания, шут его знает, но не лезет. Пойдем, побродим по двору.

– Вот здорово! – воскликнул я радостно. – Идемте!

Антон Семенович погасил восьмилинейку, и мы пошли по двору колонии, нежась в густой и теплой темени ночи. Антон Семенович мечтательно заговорил:

– Пройдет десяток-другой лет, ты станешь выдающимся инженером, отцом большого семейства, а я – старичком…

На мое протестующее движение он махнул рукой:

– Не мешай, Семен. Да… Так будешь инженером, ладно, может, и не очень выдающимся, но честным гражданином и отцом. Я приеду к тебе, ну, допустим, на Дальний Восток или в созданный тобою оазис в Средней Азии, а лучше в Крыму; люблю Крым и кем-то здорово придуманную там природу. Нет, сначала ты приедешь ко мне, так сказать, навестишь старичка.

– Та я с вами никогда не расстанусь! Ну, поучусь и вернусь в колонию.

– Это невозможно, Семен. Учиться надо, многому учиться и многим – всей России надо учиться. Город завертит, закружит тебя – спортом, общественными делами, только гляди, чтобы не упал.

– Не… Не упаду. Точно не упаду.

– И не торопись жениться, хоть парень ты видный.

– Та что вы все про женитьбу! Я никогда не женюсь. Совсем не женюсь.

– Ну, это ты брось. Женишься, Семен, и жениться надо, только по-серьезному. Не на год-два, а на всю жизнь. Ну не дуйся, не буду больше об этом. А вот относительно твоего будущего инженерства и прочего, что-то не знаю: все же инженером ты, пожалуй, не станешь.

– А кем же я стану? Помните, когда везли меня в колонию из тюрьмы, вы тогда сказали: «Черт знает, как мне сейчас торжественно хорошо от сознания, что рядом со мной сидит будущий заведующий колониями»?.. Я тогда со смеху чуть с воза не упал. Так кем же я все-таки буду, Антон Семенович?

– Заведующий колониями, дорогой мой друг.

– Так я ж иду на рабфак сельскохозяйственного института. Вот у Лаптя путевка в педагогический институт, ему и быть заведующим колониями.

– Я прошу тебя, Семен, разговор этот – между нами, и, пожалуйста, не считай меня каким-то хиромантом-предсказателем, судьей, но скажу и про Кольку: не будет он педагогом. А вот Николай Вершнев станет врачом. Боюсь только, что будет здорово выпивать.

– Та вы что, Антон Семенович! Он и капли в рот не берет! И на хлопцев напирает, те его больше остерегаются, чем вас.

– Спасибо за откровенность.

Мне показалось, что Антон Семенович улыбнулся. Через некоторое время он заговорил снова:

– Я тоже думал, что всю жизнь буду учителем в школе – с указочкой, с тетрадочками под мышкой. Каждый день, тысячи дней входить в класс: «Здравствуйте, дети!» А кончился урок: «До свидания, дети!» В перемены или по воскресеньям буду организовывать ребятишек – детей рабочих, пока еще оборванных, босых, голодных… Я чувствую, понимаю, что в новом обществе я должен быть новым учителем – воспитателем. Понимаешь, воспитателем и учителем…

Он умолк, задумался. Я, конечно, тогда больше не понимал, чем понимал.

– Ну, Семен, спасибо за приятное общество. Меня, наверное, мама заждалась.

– Спокойной ночи, Антон Семенович. Теперь, кажется, полезут уроки в голову.