Мне 40 лет - Мария Арбатова Страница 54

Мой склад психики не годился для того, чтобы считать идеалом мужа слепоглухонемого капитана дальнего плавания. По природе своей я симбиотик, мужчина мне нужен здесь и сейчас, непременно любящий и непременно любимый.

А тут ещё дошла информация о Сашиной гастрольной малоинтеллигентной измене. На развод сюжет не тянул, но некую степень внутренней свободы я получила. К тому же я влюбилась так, что плохо себя контролировала. Дело доходило до того, что я могла тратить два часа на дорогу для того, чтобы провести двадцать минут в объятиях любимого.

Муж ничего не замечал, хотя только слепой не видел, что внутри у меня зажёгся свет. История длилась три года, и все три года у меня было ощущение, что живу на две семьи. А потом я запуталась. Возлюбленный не ездил на гастроли и оказывался более постоянной величиной. Несмотря на то, что общались мы набегами, регулярный эмоциональный допинг я получала от него. А муж приезжал отдохнувший, красивый, с подарками и выглядел как любовник.

В его гастрольной жизни тоже было много смешного. Все эти истории про то, как за границей раскололи кипятильником раковину, когда варили в ней суп. Про самый дешёвый обед советского артиста за рубежом, для которого у горничной берутся два утюга и между ними жарится собачий бифштекс. Про то, что кипятильник в гостинице надо вешать на люстру, чтоб горничная не нашла.

Потому что как только русский хор поселяется в импортной гостинице, там летит электричество, ведь все одновременно кипятят чай в номерах.

Была даже история про то, как в советской гостинице на диване в номере лежали два кипятильника, спутавшись проводами. В стакан сунули один, в розетку включили второй. Когда очнулись, диван вовсю горел. Принесли ножовку, распилили на кусочки, вынесли на помойку в дипломатах.

— Кажется, у вас тут был диван.

— Думаете, мы его съели?

— Но ведь был диван.

— Наверное, его вынесли, спросите у дежурной.

Летом 1982 года мы первый раз попали на турбазу. (Весь предыдущий отдых происходил в квартире Сашиных родителей.)

Приезжая на пряную, знойную, набитую красками и съедобными запахами Украину, дети обязательно заболевали воспалением лёгких. Был застой, и никто из нас не знал, что город отравлен химической промышленностью. Позже, при Горбачёве появились «зелёные», и выстроилась цепочка: Сашина младшая тётя была директором одного из отравляющих комбинатов, Сашина мама возглавляла группу депутатов области, а Сашина старшая тётя лечила отравленных детей.

— Антонина Алексеевна, — взывала я к свекрови. — Почему вы не поднимете вопрос о состоянии экологии?

— Не будь смешной, Маша, — отвечала свекровь. — Ну, я пойду одна против областной администрации. И что? Меня тут же выпрут из депутатов, и ничего не изменится.

Итак, мы оказались в сосновом лесу на турбазе, Днепр плескался рядом, дети были здоровы и счастливы, а я тосковала по Москве и возлюбленному. В условиях города можно было перезваниваться, отсюда — нет. Жуткая публика портила своим видом пейзаж. Что же они постоянно делали со своими детьми! Бесконечное «Нельзя!», «Не смей!», «Не трожь!», «Не пачкайся!», «Не бегай!». Непременная часть провинциального украинского вида: мать, волокущая за руку нарядного рыдающего ребёнка. Крик собственного ребёнка не режет ей ухо, только когда в мизансцену включаются прохожие, ей становится неудобно. Но «неудобно» она понимает не как сигнал выяснить и разрешить причину плача, а как порчу внешнего вида. И тогда она начинает лупцевать его с целью заткнуть. Вмешиваться в этот процесс бессмысленно, разбудить в ней что-то человеческое нереально.

Основная проблема материнства — понимание женщины, что в лице ребёнка она имеет дело с суверенной личностью. Но это возможно только при осознании собственной суверенности, а любая советская баба несёт на себе такой груз цензуры родителей, двора, коллектива, что в неравном бою с ними находит силы только на то, чтобы, встав на цыпочки, сдавать ежедневный бессмысленный зачёт по имени «всё как у людей».

А ещё, перед тем как заселиться на турбазу, мы с мужем зашли на работу к его тёте, заведующей отделением отоларингологии в местной больнице. Обсудили дела, Саша показал тёте связки, а вокалиста хлебом не корми, дай полечить горло. И она попросила: «Кстати, подержи-ка мне девочку. Надо сделать одну процедуру, знакомые попросили, а то все медсёстры ушли».

Вошла девочка лет семи с мамой. Маму отправили за дверь. Девочка уселась на колени Саше, а тётя сказала сладким голосом:

— Сейчас я тебе, заинька, горлышко помажу. А ты, Саша, держи крепче.

Потом помыла руки, надела перчатки и полезла девочке в горло витиеватой железякой. Я не концентрировалась на этом, но вдруг девочка выдала такое усилие, что они вместе с Сашей чуть не опрокинулись со стула, и ужасно закричала, а тётя выбросила в лоток что-то выдранное из горла. Вбежала мама девочки, суетясь, начала благодарить и утаскивать кричащую, белую от страха дочку. Мы с мужем были в шоке.

— Что это такое? — спросила я.

— Ничего особенного. Знакомые попросили девочке удалить аденоиды, — ответила тётя, моя руки.