Мне 40 лет - Мария Арбатова Страница 51

Я написала первую серьёзную пьесу. Она называлась «Завистник». Все ахали, но никто не поставил. Ее репетировал в бывшем помещении журнала «Театр» и даже прогонял на зрителе покойный Александр Демидов. Но в процессе постановки у него всё время менялись жёны и возлюбленные, которых он вводил на главную роль. Спектакль от этого трясло и будоражило, тем более, что в перерывах дамы ещё и выясняли отношения.

Пьеса очень понравилась Зиновию Гердту, он был другом Олеши, но от предложения сыграть главную роль отказался. Сказал: «Куда мне, я некрасивый, хромой, а Юра был красавец. В него были влюблены все официантки „Националя“».

Итак, я выполнила лирический список, написала пьесу и немного привела в порядок свою психику после двухлетнего сидения с детьми. Но когда сыновья вернулись с отдыха бледные худые и задёрганные, поскольку Саша, его родители и моя мама провели время в разборках о том, кто правильно воспитывает детей, поклялась больше ни разу до совершеннолетия не отпускать детей на лето.

В мае меня уволили из Союза писателей. Я была неудобна как работник, у меня болели сыновья, и не было покровителя. Они что-то мухлевали, перевели на другую должность и тут же эту должность ликвидировали. Я была слишком молода и неопытна, чтобы качать права. Я ещё не подозревала, что это дискриминация по половой принадлежности. Получив трудовую книжку на руки, я столкнулась с тем, что, несмотря на наличие маленьких детей, должна приносить в Литинститут два раза в год справки с работы или быть отчисленной. Справки были нужны, потому что я училась как заочница. (Москвичей без блата брали только на заочный.)

Устраиваться на новую работу, имея двухлетних близнецов было не реально, я никому не была нужна. Выходом было оформиться литературным секретарём к какому-нибудь писателю. Это было популярно, все жёны и дети писателей были оформлены у друзей литсекретарями. Точно так же прятались от обвинений в тунеядстве диссиденты.

Но у друзей и возлюбленных уже были липовые секретари, а знакомые, у которых имелась вакансия, либо немедленно предлагали переспать, либо, наоборот, боялись, что жёны примут меня за любовницу. Моих поэтических публикаций и рукописей пьес было бы достаточно для того, чтобы кто-нибудь благородно прикрыл меня от государства, будь я мужчиной или малопривлекательной женщиной. Но мой типаж в то время в той среде, несмотря на наличие мужа и двух детей, читался как десант за пожилым писательским телом с целью делания карьеры.

Дело было не в конкретной фактуре, а в том, что 90 % девушек, пришедших не из писательских семей, вынуждены были прокладывать себе дорогу именно так, ибо определяющие рынок мужики интересовались не их текстами, а их гениталиями. У студенток Литинститута был даже такой рецепт: если хочешь вступить в Союз писателей, снимаешь комнату около Дома творчества в Юрмале или Коктебеле, надеваешь модную марлевую кофту и трусы от купальника, входишь в море, чтобы марлёвка облепила, и начинаешь задумчиво прохаживаться по писательскому пляжу. Около твоей сумки вместе с полотенцем небрежно бросаешь томик какого-нибудь безусловного Бальмонта или Брюсова. Через два дня приклеится какой-нибудь старый козёл, ты для него как кусок торта, только делай глаза покруглее и слушай его бред с восторгом. Предпочтение отдавай секретарям Союза и фронтовикам, у них больше власти. Осенью ты уже член Союза писателей.

Я нервничала, меня никто не брал в секретари, а приближалась осень, и нужна была справка с работы. Наконец, один неравнодушный поэт томно заявил: «Я вас к себе не оформлю, потому что неприлично же спать с собственной секретаршей, но порекомендую знакомому». Пришлось смолчать по поводу отсутствия у поэта перспектив на спальные отношения, и я позвонила по обещанному телефону. Страшно повезло, телефон принадлежал замечательному писателю Борису Золотарёву. Он выслушал про мою идиотскую ситуацию и согласился оформить меня секретарём. Борис Золотарёв был известный писатель, боксёр в прошлом, супермен в настоящем и просто нормальный человек, что в писательской среде было большой редкостью.

Итак, Борис Золотарёв похвалил мои пьесы и сделал мою жизнь легитимной. Раз в месяц я являлась в шарашкину контору, где в очереди сидели маргиналы вроде меня, а также натуральные домохозяйки, личные водители и дворники, платила взносы, заполняла бумаги и считалась советским трудящимся, имеющим право получать заочное образование.

Квартиру дали летом, я, дети, муж и мама были в Черкассах у Сашиных родителей, когда надо было определяться. Послали Сашу. То ли он был так неопытен, то ли так сильно хотел разлучить меня со старой компанией, мотивируя тем, что «нельзя растить детей в ЦДЛ…», короче, жильё, на которое он согласился, никак нельзя было назвать московским — оно было в Ясеневе. Когда я увидела глухой лес возле железобетонной башни, квартиру, которая по параметрам холла, огромной кухни, балкона и лоджии считалась престижной, но была совковой конурой после арбатских четырёхметровых потолков и дубовых полов, я заплакала. Я прожила в Ясеневе двенадцать лет, всё время ощущая себя эмигранткой, которой вот-вот разрешат въезд на родину.

Связь с Большой землёй осуществлялась через автобус, находящийся в получасе ходьбы и столько же ехавший до метро. Там же был универсам. Телефонный автомат, обвитый агрессивной очередью, ютился у соседних домов. Батареи не топились, а квартира была в таком состоянии, что лишь за пять лет активных ремонтных работ Саша довёл её до потребительского стандарта.

Ветер, воющий в окна; мама, регулярно уезжающая к брату в момент моей сессии, Сашиных гастролей и детских болезней; круг друзей, который я потеряла, выпав из географии и телефонизации. Я стала пленницей. С одной стороны — могла растить детей на лоне природы, изображать из себя прекрасную хозяйку, не думать о заработке. С другой — не вылезала из депрессии, привыкнув к иному эмоциональному наполнению жизни.

Я стала безумно зависима от мужа. Конечно, не опускалась до стирки и глажки его рубашек, но семья центрировалась вокруг его режима, графика его гастролей, вокруг его проблем и капризов. А что такое вокалист, знают только жёны вокалистов. К этому моменту он закончил Мерзляковку и начал работать, что означало «всегда простужен, всегда не звучу, всегда обижен дирижёром, всегда недокормлен обожанием». Всеми правдами и неправдами я стремилась в Литинститут и Центральный Дом литераторов, где из домохозяйки ненадолго превращалась в пишущую единицу. Саша вёл партизанскую войну с этими двумя точками, вместе с общественностью намекая на то, что хорошая жена и мать не сидит в Доме литераторов с мужиками за столиками, обсуждая литературную жизнь.

Поскольку он был певцом не только классического репертуара, но и здорового образа жизни, то бесконечно доставал меня какими-то идиотскими диетами, раздельными питаниями по Шелтону, йоговской гимнастикой. Венцом мазохистских радостей были гипертермические ванны (с температурой 60 градусов, каждый раз после которых он изображал отдавание концов), бег зимой босиком (для чего гордо входил в трусах в утренний лифт, забитый людьми в шубах, и грациозно уносился перед ними по снегу в лес) и лечебное голодание.

С помощью лечебного голодания он изнурил всех. От чего ему надо было лечиться, никто не знал, он был здоров как бык, но каждое лето устраивал мистерию с тридцатидневным лечебным голоданием, во время которой ощущал себя мессией, а окружающие получали инфаркты от психологического перенапряжения. Мой бывший муж был искусным манипулятором, и довольно долго я поддавалась на его детские методы привлечения внимания к себе.