Утешный мир - Екатерина Мурашова Страница 49

Это было много лет назад. Женщина опоздала на прием и вошла в кабинет, выставив перед собой районную газетку – из тех, что суют в почтовые ящики вместе с рекламой. Мне показалось, что она использует ее в качестве щита.

– Я пришла, потому что вот тут у вас статья, – сказала она, не садясь и не поднимая взгляда. – И там сказано, что вы в поликлинике. И сказано, что у вас был учитель психиатр, который говорил, что со всяким говорить можно, надо только найти ту часть, к которой обратиться. И вот я пришла спросить, как это, потому что мне надо.

Она замолчала, а у меня сложилось впечатление, что этот корявый спич она предварительно составила на бумажке и выучила наизусть. И еще: она вовсе не опоздала на прием – просто долго стояла под дверью и не решалась войти.

Я попыталась понять, что происходит. В районную газетку я вроде бы никаких статей не писала. Но в университете у меня действительно был преподаватель – профессор-психиатр из Военно-медицинской академии, который говорил нечто подобное. Она – моя однокурсница? Я ее не помню, и ничто, ну вот решительно ничто в ее облике не позволяет даже мысленно поместить ее среди людей, получающих второе высшее образование на психфаке Большого университета.

Возникло ощущение, что в ответ на прямой вопрос «Кто вы и откуда взялись?» она просто развернется и молча уйдет, оставив меня в состоянии тягостного недоумения.

– Садитесь, – я протянула руку за газеткой. Она неохотно отдала ее мне, явно почувствовав свою беззащитность.

Почти сразу вспомнила, что действительно пару-тройку месяцев назад была симпатичная молоденькая девочка-корреспондент, которая приходила ко мне в поликлинику и брала для этой газетки интервью на тему «Зачем нужны психологи?» Легко вспомнила и колоритного, глубоко пожилого дядьку-психиатра – он был известен в городе как талантливый диагност и как-то прямо у нас на глазах на лекциях западал практически во все синдромы, которые описывал. Помимо всего прочего он говорил: вы, психологи, – абсолютно никчемушная братия. Психические болезни лечат таблетками. Нет таблетки – нет лечения. Вы для психического больного бесполезны, как мухи. Что же вам делать, коли уж вы вылупились такие убогие? Смотрите сюда: если человек еще жив, психическая болезнь никогда не захватывает его мозг, его личность целиком. Даже если мозг как будто бы весь в болезни – в продуктивном бреду или вшизофренической коме, все равно где-то вот тут, в углу, всегда сидит, скорчившись и помертвев от страха и боли, маленький кусочек – он сам, его собственная личность, не захваченная болезнью. Всегда. И именно к ней вы, убогие, и должны обращаться со своими песочными лопатками и ведерками. Именно ей вы можете помочь, усилить ее, достучаться, придать ей сил для борьбы за территорию, показать ей, что она не одна, что хоть кто-то ее видит и готов ей помогать… А все остальное – таблетки, товарищи.

– Кто? – спросила я, возвращая женщине ее газетку, которой она немедленно закрылась.

– Мой сын, Петя.

Пока она говорила, я, задавая наводящие вопросы, с некоторым трудом сохраняла невозмутимо-доброжелательное выражение лица и вспоминала рассказы Максима Горького.

Женщина по имени Светлана выросла в детском доме. Свою родную деревенскую семью помнит смутно: пили, дрались, потом все куда-то делись, ее, почти умирающую от голода, соседи нашли в сарае, отмыли, подкормили, отвезли в райцентр, там определили в детдом. В детдоме все было нормально: кормили почти досыта, один раз приезжали шефы с канатной фабрики и подарили ей лично большую куклу, но потом мальчишки оторвали кукле голову, залезли высоко на дерево и насадили ее на веточку. Эта голова потом еще несколько лет на нее оттуда смотрела. После детдома, в шестнадцать лет она приехала в Ленинград вместе со своим детдомовским другом-любовником. Он ее защищал от всех других и хотел на ней жениться. Он учился на слесаря в училище при заводе, а Светлана подметала цеха, зарабатывала обоим на жизнь. Жили сначала в общежитии, а потом и комнатку снимали. Он пил, конечно, и руки распускал, но она другого не знала, ей было всё хорошо, он ей один раз пионы подарил, еле в дверь с ними пролез. Потом он не пришел. Она его искала и нашла – в морге, его машиной сбило в темном, обледеневшем ленинградском переулке; он там до утра лежал, дворник утром в милицию позвонил. Светлана жила дальше, устроилась уборщицей в магазин – там легче было, чем в цехах. Еще лестницу мыла – тоже заработок. Потом ей комнату двенадцать метров дали – радость. Казалось: надо что-то еще. Подумала и решила: ребенок, конечно. Жизнь у нее была такая, что с ней никто не разговаривал, жила молча. Мечтала: вот будет ребенок, он с ней будет разговаривать, рассказывать все, и она ему расскажет. Старалась в отцы выбрать, кто меньше пьет, понимала. Родила, вроде был здоровый, спал, ел, всё как у всех. А потом… Диагноза, как я поняла, так никто Пете и не поставил. То ли органическое поражение головного мозга, то ли еще что. Про аутизм тогда только фильм некоторые смотрели. Общаться Петя не мог, кричал страшно и непонятно от чего, в садик его не брали, соседи, измучившись от его воплей, один раз просто дверь в их комнату подожгли. Врачи сто раз сказали: отдай ты его в интернат, чего тебе мучиться? Светлана сказала: я сама в казенке выросла, не отдам, его там убьют сразу. Один сердобольный психиатр научил Светлану усыплять сына хоть на время. Она приспособилась: пока он спит, тротуары мела, лестницы мыла. По ночам сидела, его караулила, чтоб соседей не будил. Потом квартиры научилась убирать – молчаливая, прилежная, глаз не поднимает, живет одна с идиотом-сыном, ей доверяли, жалели, отдавали лишнюю еду, одежду для Пети (он рвал много), им всего хватало, вполне, они хорошо живут, грех жаловаться…

– Светлана, а у вас есть хоть какие-нибудь развлечения? – спросила я.

– Да, обязательно, – сразу же ответила женщина. – Я в люди ходить люблю. Сяду где-нибудь на лавочке, мороженое куплю и сижу себе, смотрю: вот мамка с дитем идет – он такой лапочка, целует ее, говорит что-то на ушко, а вот девушка с парнем, он ее на руки подхватил, несет, смеются оба, молодые, красивые, а пуще всего старичков обожаю – вот они парой идут, седенькие такие, бывает, что и за руки держатся – так отрадно! Вот сижу, значитца, это я так и плачу светлыми слезами, а мороженое мое тает и тает, и солнышко светит, и мир вокруг такой утешный…

– Чем я могу вам помочь? – стараясь говорить ровным голосом, спросила я.

– Я газетку-то вот вашу прочла и подумала: а может, с Петей с моим тоже как-то эдак можно поговорить, как ваш учитель велел, да только я не умею? Может, он там где есть, внутрях-то? Сидит, всю жизнь запертый, оттого и кричит? Может, вы мне прознать поможете?

* * *