Француженки едят с удовольствием. Уроки любви и кулинарии от современной Джулии Чайлд - Анн Ма Страница 47

Я слушала их разговор, пытаясь вникнуть в его смысл. Иногда, если я напрягала внимание и речь шла о еде, можно было вычленить несколько слов местного диалекта и даже романские корни. Но в целом это был непроницаемый поток звуков, который для моего неразвитого слуха звучал точь-в-точь как немецкий язык. Я могла определить только две фразы: «Ça va» [248]и «Ja, ja, ja». [249]Они повторяли их довольно часто.

Эльзасский диалект, как я обнаружила позже, лингвистически близок к швейцарскому немецкому. Этот бойкий язык широко распространен в регионе, особенно среди эльзасцев d’un certain âge [250]. У него благородные корни – в Средние века это был литературный язык трубадуров, а в девятнадцатом веке Наполеон относился к нему вполне мирно, говоря: «Какая разница, что они разговаривают на немецком, если их мечи говорят на французском?» Его гласные и низкие кадансы украшают названия городов и деревень, однако неэльзасцам очень трудно с ними справиться (что вызывает много веселья среди местного населения).

Немецкое влияние также оставило свой отпечаток на гастрономии региона: здесь существует целая энциклопедия колбас и таких блюд, как беккеоффе – горшочек с выложенными послойно мясом и картошкой, который традиционно готовился домохозяйками в хлебной печи во время еженедельной стирки. Это влияние присутствует и в мягких толстых кренделях – брецелях, – висящих на крючках в boulangerie [251], и в элегантных бутылках с длинным горлышком, в которые разливают местный рислинг и гевюрцтраминер [252], и в твердых конфетах кугельхопф, и в нежных дрожжевых кексах, украшенных сухофруктами и орехами.

Гуляя по историческому центру Страсбурга, столицы региона и места заседания Европейского Парламента, я почувствовала, что погружаюсь в другую эпоху: эпоху уличных фонарей с газовыми лампами и деревянно-каменными тавернами, с очаровательными каналами, протянувшимися вдоль пышных домиков времен Возрождения. Я очутилась в Маленькой Франции – так называется сердце города, застывший очаровательный исторический квартал. Другая эпоха? Возможно, просто другое место, другая страна, непохожая на Францию в целом. Дорожные знаки на эльзасском, молодые семьи на велосипедах, вежливо соблюдающие дорожную разметку; витрины кондитерских с кексами «Черный Лес» и пирогами с кетшем [253]; Plätze – места, названные в честь германских знаменитостей, таких как Гутенберг [254]; уютные пабы, которые называют Winstubs [255], манящие обещаниями vin chaud [256], – все это создавало ощущение того, что я оказалась в другом государстве.

Позже я описала Страсбург французской подруге как «нигде», но это звучало более резко, чем я хотела выразить. Нет, он казался мне другим измерением: не смесью Франции и Германии, а чем-то иным – городом Срединной Европы [257], где я могла прекрасно общаться и при этом практически ничего не понимать.

Морозным осенним парижским вечером я отправилась на прощальную вечеринку по случаю отъезда американских друзей, где выпила слишком много шампанского. Это прегрешение казалось вполне простительным – до тех пор пока следующим утром я не проспала, проигнорировав будильник. Мой язык был как маринованный, но мне пришлось нестись сквозь густой туман на северо-восток Парижа. Мое formation civique – обязательное занятие, на котором меня должны были обучить истории, культуре и ценностям Франции, – должно было начаться в полдевятого.

Я пронеслась сквозь станцию метро, вверх по лестнице и вдоль широкого бульвара в двадцатом округе, уклоняясь от матерей с колясками, виляя между женщинами с тяжелыми сумками, наполненными продуктами, и группами мужчин, которые курили и болтали рядом с кафе. По адресу, который был указан в моем письме-приглашении, я нашла современное бетонное здание, окна которого были зашторены, а дверь заперта.

Дверь была заперта.

Я глянула на наручные часы и дважды сравнила время с часами на мобильном телефоне. По обоим часам я опоздала на три минуты, и, следовательно, полностью заслуживала запертой перед моим носом двери. И все же я попыталась сдержать нарастающую тревогу. Что мне делать? Как мне перенести свое занятие? И вообще – разрешено ли мне его перенести?

Я стояла на улице, ругая себя за глупость, терзаемая пронизывающим ветром. Так я получила первый урок иммигранта: никогда не опаздывай на встречу, которая связана с твоим положением в стране. Я барабанила в дверь с нарастающим отчаянием, так что не сразу заметила подскочившего ко мне мужчину.

«Formation civique?» – спросил он. Сначала я подумала, что это охранник, который решил меня отогнать. Но затем я отметила его раскатистый акцент и кофейный цвет кожи, говорящий о том, что он прибыл из теплых стран, и нотку паники в голосе, которая походила на мою; тогда я признала в нем собрата-émigré́ [258]. На медицинском осмотре я заметила, что никто из нас не относился к европеоидной расе, включая меня. Естественно, он опознал меня таким же образом.

«C’est fermé à clé» [259], – указала я на дверь.

Он подергал ручку, а когда дверь не поддалась, то сделал то, что не позволяла мне сделать моя благопристойная американская застенчивость – начал колотить в дверь так, что затряслись окна.

Бум. Бум. Бум.

Он сделал паузу, и мы приложили ухо к двери, чтобы послушать. Тишина.