На пике века. Исповедь одержимой искусством - Пегги Гуггенхайм Страница 42

Многие годы я говорила Эмили, что больше не стану видеться с ней, если Джон умрет. Теперь же я была счастлива, что она готова отказаться от своей жизни и остаться со мной. Она спала в нашей комнате, и мы два месяца подряд говорили о Джоне, что меня спасло. Не знаю, что для меня могло бы быть лучше в то время. Вся моя ревность испарилась; мы рыдали вместе и делили друг с другом свое горе. Я сказала ей: «Теперь, когда Джон умер, никто не спасет нас от бесконечной опасности». И это была правда.

Во второй половине дня пришел гробовщик и увез тело Джона. Я попросила его снять с Джона часы и халат, после чего немедленно надела их сама — я сразу почувствовала себя ближе к нему и немного спокойнее. Но когда его тело стали спускать по лестнице, я вдруг вспомнила ту клятву, которую дала себе на вокзале Виктория, решив, что не хочу его больше видеть, и из меня вырвался ужасный вопль. Мне показалось, будто это я его убила.

Я хотела кремировать тело Джона, и мы послали за его сестрой, Беатрис, и Дороти. Джон умер 19 января 1934 года в возрасте тридцати семи лет. На следующий день был день рождения Дороти, а кремировали его в день рождения Эмили, 21 января. Необходимо было провести вскрытие и расследование. Эдвин Мюир настоял на том, чтобы на дознании присутствовал мой адвокат на случай непредвиденных осложнений. Меня допросил коронер, и я рассказала ему историю несчастного случая и последствий. Коронер был очень вежлив и участлив. К моему огромному удивлению, он произнес скорее как утверждение, а не вопрос фразу: «И вы с ним жили». Я ответила: «Да, пять лет». Затем был зачитан отчет о вскрытии. На всех его органах сильно сказалось употребление алкоголя, и в целом его здоровье было в весьма плачевном состоянии. Всех врачей освободили от ответственности.

После состоялась кремация. Мне не хватило мужества присутствовать. На ней были Мюир, Хью Кингсмилл, Дороти, сестра Джона, Эмили и Мильтон. Больше ничьего присутствия я не допустила. За этот час мы с Пегги сходили в католическую церковь в Сохо и поставили свечу. После я пришла домой, села на пол нашей спальни, где Джон умер, и стала слушать десятый квартет Бетховена на фонографе. Пока я сидела там и страдала, ко мне поднялась попрощаться сестра Джона. Она застала меня врасплох и, увидев мое состояние, впервые осознала, сколько Джон для меня значил. Она сказала: «Как бы ни сложилась твоя жизнь, я надеюсь, ты будешь счастлива». В тот момент мне казалось странным думать о будущем.

Эмили много времени проводила с Дороти и пыталась присматривать за Пегин. Мы не хотели сообщать ей о смерти Джона. Она очень его любила. Как-то раз в книжном она спросила у меня, когда он приедет из санатория, где, как она думала, он был. Я ответила: «Никогда. Он в раю с ангелами». Через несколько дней она пришла из школы в Блумсбери раньше времени и сказала, что больше туда не вернется. Мы с Эмили попробовали найти новую школу в том же районе. Все еще поглощенная своим горем, я решила поговорить с директором школы о Пегин. По странному совпадению я встретила ее снова много лет спустя, и она рассказала мне, что тот день, когда я пришла поговорить с ней, был худшим днем ее жизни. Он определенно был одним из худших и в моей. Дорис только что вышла замуж и хотела вернуться, но я невыносимо завидовала ее счастью, поэтому сказала, что не хочу отнимать ее у мужа и позабочусь о Пегин самостоятельно. Учитывая мое состояние, мне это удавалось не слишком хорошо. Пегин заболела инфлюэнцей и несколько недель провела в постели, потому что я давала ей держать градусник не во рту, и из-за этого врач думал, что температура у нее выше, чем на самом деле. Потом я нашла для нее хорошую школу в Хемпстеде, где она чувствовала себя гораздо лучше.

К отъезду Дороти мы достигли с ней нового соглашения о ее будущем. Я отдала ей все деньги и книги Джона и пообещала платить ей еще сто шестьдесят фунтов в год. В этот раз она поверила мне на слово и разорвала наш официальный договор.

После смерти Джона меня не покидал страх потерять свою душу. Каждый день я смотрела в зеркало и видела, как уголки моего рта опускаются все ниже. Это служило отражением моего страха. Я в самом деле потеряла душу, и знала об этом. Если бы я снова ее обрела, как бы я справлялась с ней без защиты Джона? Я верю, что однажды встречу его, и с ним моя душа снова будет в безопасности.

Эдвин Мюир и Хью Кингсмилл часто приходили ко мне домой. Там они чувствовали себя ближе к Джону. Мы все были очень несчастны. Я все время хватала кого-то за руку и просила сказать что-нибудь эмоциональное. Уильяма Герхарди задело, что я не пустила его на кремацию, и он даже расплакался по этому поводу, но вскоре мы помирились. Мне приходило много писем с соболезнованиями. Они приносили мне утешение. Все друзья Джона видели его с разных сторон.

В один день я получила письмо, написанное рукой Гармана. Я чуть не упала в обморок — совершенно забыла о его существовании. Он спрашивал, может ли он что-то сделать для меня. Он имел в виду бытовые вопросы, поскольку думал, что мне в Англии, как иностранке, может понадобиться помощь. Но было слишком поздно — все дела я уже уладила. Для остального же было слишком рано. Но я стала снова думать о нем, и постепенно пришла к мысли, что с ним я могу спастись от своего горя.

В феврале закончился срок аренды нашего дома на авеню Рей, и мне пришлось поехать в Париж и встретиться с хозяином, чтобы уладить вопрос о сделанной нами перепланировке первого этажа.

Мы передали этот дом в субаренду очаровательной паре, Шарлотте и Ронни Моррис. Шарлотта мне сразу очень понравилась тем, что напоминала мою подругу Пегги. Они не могли позволить себе этот дом, но мы согласились на их цену. Когда я поехала в Париж, как раз разгорелся скандал со Стависким, и буквально перед выездом я получила от матери телеграмму: «Не езди в Париж Опасно». Там правда было опасно. На балконе отеля «Крийон» застрелили горничную, после чего начались волнения на улицах и некое подобие революции. Но к тому времени, как я приехала, все уже закончилось. Когда я пришла в дом на авеню Рей за мебелью, обнаружила маленький букет роз, который Шарлотта Моррис оставила для меня на столе в гостиной. Так она, наверное, решила показать, что понимает, какие чувства у меня вызовет возвращение в дом, где я была так счастлива с Джоном, и меня это тронуло. Мне причиняла боль мысль о том, что они там жили, но по крайней мере они были хорошими людьми. Я забрала всю мебель и перевезла ее в хранилище. Когда дом опустел, мне полегчало — теперь другие люди не могли соприкасаться с тем, что напоминало о моей жизни с Джоном.