Великая формула здоровья. Уникальный семинар автора, который помог миллионам - Майя Гогулан Страница 4

Если верить, что сны открывают нам нашу судьбу, тайны нашего подсознания, и что через сон человек «говорит» с Высшим Разумом, то, похоже, это был именно такой сон. Естественно тогда, в свои три с половиной года, я не могла понять глубину смысла и аллегорию этого сна. Должны были пройти десятилетия, чтобы я в полной мере оценила значение этого сна для моей жизни. Тогда я могла лишь поразиться увиденному и запомнить сон во всех его подробностях. Но каким-то чутьем понимая его фантастичность, я никому не рассказывала о нем до тех пор, пока однажды, спустя много лет, оглянувшись на прожитые годы, я не поняла, что этот сон открыл мне мое истинное назначение, оставив неразгаданной лишь одну загадку – как осуществить то, что тебе предназначено.

Этот сон я считаю теперь ГЛАВНЫМ СОБЫТИЕМ в своей жизни.

А сон был таким.

Я – крошечка, младенец, сижу на огромной, теплой, мягкой ладони Бога (вот именно!), сижу и отчаянно рыдаю: «Не хочу!.. Не хочу!.. Не хочу – не хочу – не хочу!» Я знаю, что меня отправляют куда-то в другой мир, и кричу: «Я боюсь! Я там умру! Этот мир мне враждебен!!!»

А Бог ласково, с улыбкой, наклоняется ко мне и шепчет на ухо:

– Ты сделаешь его лучше! Ты сможешь! – И подмигнул заговорщически. А потом добавил: – Ничего не бойся! Я всегда буду рядом.

И тут я вдруг понимаю, зачем меня отправляют в другой мир: меня не отвергают, мне дают задание! И мало того, я с удивлением чувствую, что уже готова лететь туда… И лечу!.. Лечу сквозь завихренные сероватые облака с розоватыми просветами и думаю: «Наверное, Он что-то заложил в меня такое, что я смогу!!! Он ведь сказал: „Ты это сможешь!“ И подмигнул!.. Значит, он верит в меня?!. И потом сказал: „Я буду всегда рядом“. Значит, он не оставит меня? Нет! Он, наверное, меня любит. Он же все говорил мне с такой любовью: „Ничего не бойся! Я всегда буду рядом“. Вот это да-а-а!..». Лечу, лечу, кувыркаюсь, купаюсь в пене облаков, и неописуемое блаженство заполняет меня ощущением полного, беспредельного счастья. В душе звучит удивительной красоты музыка. Она во мне и кругом… А я лечу… И вдруг трезвая мысль пронзает меня, как укол иглы: «А может, я сплю?!» Толчок. И я проснулась.

Обычно я редко просыпалась без плача, словно мне было больно возвращаться в мир действительности, но, очнувшись от этого сна, я, может быть, впервые, открыла глаза с улыбкой.

Пусть всегда будет солнце!

Черное море оказалось вовсе не черным, а сине-зеленым и, уж конечно, совсем не походило на лохань с чередой. Оно было неописуемой красоты, поражало безбрежностью, мощью, великолепием и слитностью с небом. Огромное небо, ослепительно-яркое солнце, необозримый простор моря – они казались мне живыми гигантами. Меня поражало все: игра солнечных лучей с морской гладью вдали; лучи солнца, пронзающие эту гладь и уходившие в таинственную морскую глубь, где ощущалась какая-то другая жизнь; особый запах морского ветра; воздух, вливающийся в легкие, как масло. Первое время после приезда я еще долго болела, вспухали железки, болело горло. Я тосковала без своих дедушек и бабушек, мне недоставало их ласки, внимания. Но постепенно я начала привыкать к новой жизни. Климат Крыма – солнце, море, воздух, скудное питание, богатое фруктами и овощами, сделали свое дело: я превратилась в здорового ребенка.

В Крыму у меня было счастливое детство. Тогда я еще не знала, что счастливое детство в моей стране было далеко не у всех детей и далеко не всем людям в СССР было хорошо. Что творилось на самом деле в 30-е годы за пределами моего знания и ограждением военного городка, где мы жили, я смогла понять значительно позже. А тогда мне казалось, что в Советском Союзе для всех людей так же, как и для меня, «всегда будет солнце, всегда будет море, всегда будет мама, всегда будет папа, и всегда буду я».

Моя первая победа над болезнями

Но вот грянула война. Павлоградское военное авиационное училище, куда перевели отца, эвакуировалось под Челябинск. Здесь все было иначе. Моря не было. Гор тоже. Хилые березки, низкорослые кусты боярышника. Дули холодные резкие ветра. Школа, куда меня определили, находилась на приличном расстоянии; чтобы дойти до нее, надо было преодолевать силу ветра. По дороге были вырыты канавы. В них можно было спрятаться от ветра, передохнуть, а потом начиналась борьба с ветром до следующей канавы. Зима длилась бесконечно долго, а короткое жаркое лето пролетало вмиг. Мы – родители, я и маленькая сестра – жили в маленькой комнате в коммуналке. Питанием обеспечивали только детей, взрослые получали хлеб по 200 граммов в день, крупы и чай. Холод был ужасный. Свет постоянно отключали, боясь налетов на аэродром.

Мои силы рухнули. Я снова стала болеть: то грипп, то ангина, то поранила ногу, туда попала грязь, и началась эпидермия. Нога страшно чесалась и покрывалась пузырьками с прозрачной жидкостью, быстро превращающейся в гной. Началось воспаление. Ступня сделалась фиолетово-красной. Краснота поползла от ступни к колену. Лекарств не было. Когда мне стало совсем плохо, мама привела какого-то военного врача. Врач, осмотрев ногу, сказал: «Да – а! Плохо дело! Если дойдет до колена, надо будет ампутировать». И с этим ушел.

Я была в ужасе от такой перспективы, хотя осознать в полной мере нависшее надо мной несчастье, конечно, не могла. Да и что я могла тогда?! Слабая, голодная, трудно переносящая холодный климат, измотанная приступами малярии, единственное, что я могла – каждое утро раскрыть одеяло, смотреть на лиловую линию, ползущую по ноге, подбираясь к колену, и приказывать ей: «Спускайся! Спускайся! Уходи! Прочь! Исчезни!» И через какое-то время она остановилась! А затем, к удивлению всех, словно подчиняясь моей команде, начала спускаться, затухать, и наконец исчезла совсем.

Но вот с чем я справиться не могла очень долго, так это с малярией. Приступы приходили через день и в определенный час, где-то после полудня: с кончиков пальцев рук и ног начинал подступать страшный холод, постепенно он двигался по всему телу, и меня начинало трясти. Сколько бы на меня мама ни накидывала одеял, теплых платков, какие бы грелки ни подкладывала к стопам – ничего не помогало: приступ наваливался, и меня трясло часа три-четыре, а потом я, как выжатая тряпочка, проваливалась куда-то в небытие.

Я приходила в себя лишь на второй день, страшно ослабленная, способная только спать. Я брала книгу, и через полчаса опять проваливалась в сон, через минут двадцать, поднабрав силенок, снова начинала читать, и снова повторялось то же самое. Так длилось больше года. Меня поили полынью, где-то доставали акрихин, с фронта папа передавал хинин. Все безрезультатно. Приступы продолжали трясти меня через день.

Приехал друг отца с фронта, дядя Павлик, человек огромного роста, сильный, крепкий лыжник, посидел у моей кровати, посмотрел на меня, встал, вышел в кухню. И вдруг слышу, как этот сильный мужчина разрыдался и говорит своей жене, тете Марусе: «Она же умирает, вы что, не видите?! Что я скажу Федору, когда приеду?!» Меня это страшно поразило. «Как?! – подумала я. – Большие, взрослые люди не знают, как помочь мне, ребенку?! Так чего же я их слушаю, почему жду от них помощи?! Я не могу умереть просто так: я же еще должна сделать мир лучше! Почему я сама не ищу выхода из болезни?!»