Лекции о метафизике - Мартин Хайдеггер Страница 35

Но самое существенное остается: метафизическое мышление Ницше возвращается к началу, и круг замыкается. Поскольку же имеется в виду не изначальное, а уже омертвевшее начало, круг оказывается в ловушке этого ложного, застывшего начала. Иными словами, таким образом замкнутый круг более не может высвободить существенные вопросы исходного вопроса, и это конец обсуждения исходного вопроса, конец метафизики. Такой вывод представляется весьма прискорбным, неплодотворным: констатация завершения, заключительного аккорда.

Но это не так. Даже наоборот: поскольку метафизическая концепция Ницше в вышеуказанном смысле – конец метафизики, все величайшие и глубочайшие концепции европейской философии со времен Платона и в свете платонизма сосредоточены в этой одной, определяемой ими и в то же время самосозидающейся фундаментальной концепции. Метафизическая концепция Ницше только в том случае действительно явится подлинной актуальной метафизической концепцией, если, в свою очередь, во всей своей силе и всех подвластных ей сферах раскроется в свою противоположность, иными словами, философия Ницше, обратившаяся назад, к самому началу, для мышления, устремленного за ее пределы, должна превратиться в свою противоположность, ведущую дальше ее самой. Поскольку главная концепция Ницше является концом европейской философии, эта концепция может раскрыться в противоположность только в ином и для иного начала. Но иное начало европейской философии будет настоящим началом, лишь если своим вопрошанием, исходящим из собственной изначальности, противопоставит себя первому началу. Иными словами, прежний вопрос, на котором базировались и на который ориентировались все предыдущие направления мышления, то есть исходный вопрос философии «Что есть сущее?», исходя из себя и преодолевая себя, должен раскрыться в изначальный вопрос. (Именно с этого шага или, лучше сказать, прыжка перед лицом всей прежней метафизики вместе взятой и начинается книга «Бытие и время». И всё, о чем там идет речь, – лишь подготовка иного вопроса иного начала; но исходный вопрос тем самым вовсе не устраняется, наоборот, повторяется изначальным образом.)

Сам Ницше называл то, что мы подразумеваем под его метафизической концепцией, amorfati – любовь к необходимости (VIII, 206), – словосочетание в дальнейшем часто и весьма охотно использовалось для характеристики его философии. Но эти слова действительно выражают метафизическую концепцию Ницше, лишь если сами они – amor и fatum, – a также их сочетание понимаются исключительно из мышления Ницше, без примеси каких-либо общепринятых представлений. Amor – любовь – не что-то сентиментальное, она понимается метафизически как воля – как воля, которая хочет, чтобы возлюбленный был тем, кто он есть по своей сущности. Наивысшая воля этого рода – воля как преображение, которая раскрывает и проявляет его сущность в высочайшей возможности ее бытия. Fatum – необходимость (die Notwendigkeit) – не сама по себе текущая судьба, предоставленная себе самой, а такая поворотная точка судьбы (die Wende der Not), которая в постигнутом мгновении раскрывает себя как вечность полноты становления сущего в целом – как circulus vitiosus deus. Amor fati – преображающая воля к сопричастности самой сути существования сущего. Fatum – мертвая пустыня, безвыходность, смерть для того, кто всегда погружен в него и потому побежден. И вместе с тем fatum – высочайшая радость для того, кто знает и понимает, что он как созидающий (как принимающий решения) сопричастен ему. И это знание неотделимо от amor fati.

Мыслитель вопрошает о сущем как таковом, о мире как таковом, и с самого первого шага его мысль обращается вне, за пределы мира, и в то же время обратно, в мир. Спрашивая, почему мир вокруг стал миром, он обращается вне. И когда «почему мир вокруг» не произносится слишком часто и громко, но замалчивается в глубочайшем вопросе, мыслят о нем наиболее чисто и глубоко. Потому что замалчиваемое – это то, что хотят уберечь, а более всего хотят уберечь самое близкое и самое реальное. То, что обычному сознанию кажется и должно казаться атеизмом, на самом деле является полной противоположностью последнего. И наоборот: называющееся религиозностью, единением с Богом, возможно, обман. Точно так же: где речь идет о ничто и смерти, там и находится бытие – именно о бытии задумываются наиболее глубоко; когда же бытие представляется связанным с действительностью, рассуждения о нем довольно поверхностны. Высочайшее философское изречение отличается не тем, что скрывает, замалчивает самую суть, а тем, что выражает ее в невысказанном. Изречение как выражение через умалчивание. Такое изречение исходит из глубочайшей сущности языка, первоисточник которого в молчании. Как выражающий через умалчивание, мыслитель становится своего рода поэтом, однако он всё же отличается и всегда будет отличаться от поэта… как и поэт от мыслителя…

«Вокруг героя всё становится трагедией, вокруг полубога – действом сатиров, а вокруг Бога – … чем?… быть может, „миром“?» (По ту стор., п. 150; VII, 106).

Приложение

Окрестности Сильс-Марии. (Фото переводчика.)

Элизабет Фёрстер-Ницше
О создании «Так говорил заратустра» ^[37]

«Заратустра» – самое личное произведение моего брата, это история его глубочайших переживаний, дружеских чувств, идеалов, вдохновений, ужасающих разочарований и страданий. Но над всем этим высится идеал его высшей надежды и дальней цели. Образ Заратустры грезился Фридриху с ранней юности, однажды он написал мне, что этот образ привиделся ему еще в детстве. В различные периоды жизни он называл эту грёзу различными именами, «но наконец, – мы читаем в его поздней заметке, – я должен был воздать честь одному персу: прежде всего потому, что персы мыслили историю в целом, в великом. Как некую последовательность стадий развития, каждую из которых возглавляет пророк. Каждый пророк имеет свое царство на тысячу лет».

Мировоззрение Заратустры, как и его образ, зарождалось в очень ранний период. Если внимательно изучать наследие Ницше 1869–1882 годов, нетрудно заметить, что всюду рассеяны семена всего круга мыслей Заратустры. Например, идеал сверхчеловека уже очень ясно прорисовывается во всех сочинениях 1873–1875 годов. Особенно надо отметить незаконченное несвоевременное размышление «Мы филологи», найденное в черновиках и набросках, которое поразительным образом согласуется с самыми последними произведениями.

Как же можно прославлять и превозносить целый народ! Это всё одинокие индивидуальности, в том числе и у греков.

Греки интересны и необычайно важны, поскольку у них было невероятно много великих индивидуальностей. Как такое возможно? Это необходимо изучать.

Меня интересует только то, какое отношение имеет народ к взращиванию индивидуальностей-одиночек: во всяком случае, у греков были весьма благоприятные условия для их развития, но возникли эти условия не из представления этого народа о добре, а из борьбы темных инстинктов.