Двуликий Янус. Спорт как социальный феномен. Сущность и онтологические основания - Алексей Передельский Страница 34

В частности, союз буржуазного спорта и обуржуазившейся христианской церкви ознаменовал себя на новой моральной основе. Новый (буржуазный) образ праведной жизни уже не противоречил звериному эгоизму свободного предпринимательства и свободной конкуренции. А новое понимание свободы и равенства отлично реализовалось в сфере современного спорта. Именно в спорте философами – экзистенциалистами и постмодернистами – позиционируется наличие той сферы деятельности, в пределах которой, согласно сентенциям И. Канта, «истинно нравственный поступок должен быть абсолютно свободным, не связанным ни с каким принуждением, ни с какой личной заинтересованностью в последствиях поступка» [там же, с. 58].

Е. Ф. Солопов, характеризуя И. Канта как «абсолютного моралиста», находит в его рассуждениях противоречие между требованием абсолютной свободы морального поступка и религиозными опасениями верующих, фактически детерминирующими их поведение. Точно так же свобода спортсмена ограничена многими обстоятельствами, и прежде всего спортивным Регламентом. Не говоря уже о мотивационной заинтересованности спортсменов в победе, рекорде.

Очень интересно для нас замечание Солопова по поводу критики К. Марксом Л. Фейербаха за непонимание общественной природы «религиозного чувства», за представление об абстрактно-обособленных, изолированных, отдельных человеческих индивидах, никогда не существовавших в действительности [там же, с. 59–60]. А ведь современный спорт во многом способствует крайней индивидуализации, изолированности, обособленности, атомарности наиболее выдающихся спортсменов-чемпионов, зацикливающихся на своих собственных мистических чувствах, образах, переживаниях, очень похожих на продукты религиозного сознания, причём глубоко религиозного сознания [см.: Загайнов Р. М., 2005; с. 4–16].

Один из авторов энциклопедии ЮНЕСКО «История человечества» Д. Вуттон в качестве двух главных интеллектуальных традиций европейского общества XVII – XVIII вв. называет, во-первых, стремление анализировать социальные отношения в терминах естественных законов и на основе механических представлений, во-вторых, ниспровержение главенства морали и утверждение приоритета экономической необходимости [см.: Вуттон Д., 2004; с. 98–110]. Таким образом, он утверждает, что мораль, основанная на религии, приходит в упадок из-за развития науки. На самом деле речь может идти не об упадке, а о подмене, изменении моральных системных принципов, основ: религиозно-феодальные уступают место религиозно-буржуазным.

Приведем несколько примеров новой (буржуазной) морали. Отъем земель у сельских тружеников с целью организации на них промышленных объектов оправдывается целесообразностью и возможностью предоставления рабочих мест, развитием инфраструктуры и налоговой базы. Проституция признается целесообразной и даже необходимой, поскольку отвлекает молодых мужчин от совращения почтенных дам. Бандитизм и воровство объявляются социально востребованными и необходимыми для активации деятельности правоохранительных структур. Расточительство и роскошь требуются для оживления рынка товаров и услуг. Причём обратим внимание на то, что данные идеи развиваются в основном именно моралистами и богословами. В этом списке труды французского моралиста и богослова Пьера Николя, французского философско-богословского мыслителя гугенота Пьера Бейля, французского писателя-моралиста Франсуа де Ларошфуко, философа-сатирика Бернарда Мандевиля, английского экономиста-классика Адама Смита, аббата Морели. Именно эгоистический, нечестивый индивидуальный интерес Пьером Николя объявляется строителем жизнеспособного общества, а рынок рассматривается в качестве механизма, вынуждающего безнравственных людей действовать общественно выгодным образом. Франсуа де Ларошфуко, поражаясь развращенности жизни придворных, одновременно доказывал, что ими движут не добродетель и благородство, а безнравственные интересы и мотивы. Пьер Бейль утверждал, что не религиозный страх, богобоязнь лежит в основе моральных поступков, а забота о выживании среди лояльно настроенных соседей. Бернард Мандевиль выводит промышленное развитие и рост военной мощи страны не из христианских добродетелей, а из алчности, злобы, зависти. Адам Смит выступает с концепцией «скрытой руки», настаивая на необходимости защиты и неприкосновенности действия естественных механизмов рыночного регулирования, свободы экономической инициативы и предпринимательства.

Совершенно естественно и понятно, что становление современного спорта в XIX–XX вв. должно было неминуемо оформляться в соответствии с системой формальной идеологии, на тех же моральных мировоззренческих принципах, в частности, буржуазного общества [см.: Сараф М. Я., 1996; с. 25–48]. Учитывая, что в конце XX в. капиталистический способ производства возобладал практически повсеместно, приходится связывать настоящее и ближайшее будущее современного спорта именно с буржуазной религиозной моралью указанного образца.

Итак, с гибелью любительского спорта и частичным закономерным буржуазным (технократическим, индивидуалистическим) перерождением олимпийского спорта основную перспективу сферы физического воспитания и спорта всё чаще связывают с профессионально ориентированным спортом высших достижений. И вот как раз здесь и возникает вопрос об истинной сущности профессионального спорта, прогрессирующего в условиях государственно-монополистической эволюции современного общества.

Сегодня нередко звучат лозунги типа «О, спорт, ты мир!» и «О, спорт – ты жизнь», выступающие явными продуктами не столько образного мышления, сколько социального мифотворчества. На повестку дня выходит обсуждение глобальных моделей спорта. С большим отрывом в этом смысле лидирует футбол. Ненамного отстают от него единоборства. Спорт в целом, конкретные виды спорта в частности, всё больше и чаще позиционируются как самодовлеющие и самодостаточные социальные миры, обособленные, системно организованные сообщества, живущие по своим специфическим профессиональным законам, относительно независимо от социально-политических, национальных, конфессионных особенностей среды их существования.

Можно ли в свете подобного идеологического позиционирования спорта вообще рассуждать о механизме религиозно-мифологической эволюции современного «большого спорта»? Совершенно прав Е. Ф. Солопов, утверждая, что «религиозное сознание может постепенно ослабляться лишь по мере действительного разрешения противоречий между человеком и обществом, свободой и необходимостью» [см.: Солопов Е. Ф., 2013; с. 63]. Соответственно, религиозное сознание может и будет усиливаться по мере роста иллюзорности, декларативности разрешения указанных противоречий. Тем более, религиозное сознание должно, по определению, усиливаться в сфере, специально созданной в качестве своеобразного компенсаторного механизма, отвлекающего от проблем и забот производственно-бытовой повседневной жизни.

Спорт в современных условиях, как и в древности, является областью, основой сосредоточения и выражения единства социального сообщества, его всеобщности, целостности, то есть сферой жизнедеятельности и силой, способной творить миф. А по выражению Ф. Х. Кессиди, «никакая критика не может поколебать могущество мифа, пока он остается живым мифом – живым выражением коллективных представлений, стремлений и мечтаний» [Кессиди Ф. Х. От мифа к логосу, 2003; с. 32, 45]. Поэтому, когда Солопов (вслед за Кессиди) отмечает в первую очередь не познавательную, а социально-практическую функцию мифологии, состоящую в «оправдании определённых установлений, санкционировании определенного сознания и поведения» [см.: Солопов Е. Ф., с. 65], мы не наблюдаем существенных причин, мешающих применить эту идею и по отношению к религиозной и светской мифологии современного спорта.