Достаточно ли мы умны, чтобы судить об уме животных? - Франс В.М. де Валь Страница 32

От меня нечасто услышишь нечто подобное, но я считаю нас единственным видом, владеющим речью. Мы действительно не располагаем сведениями о другой символической форме общения, настолько богатой и разнообразной по назначению, как у нашего вида. Похоже, что это наш собственный волшебный колодец, то качество, в котором мы имеем исключительное превосходство. Другие виды могут согласовывать действия и планы посредством невербальных сигналов, выражать свои внутренние ощущения, такие как эмоции и намерения, но их общение, в отличие от языка, не обладает символическим характером и способностью приспосабливаться к любым обстоятельствам. С одной стороны, общение животных всегда происходит здесь и сейчас. Шимпанзе могут понять чужие чувства в сложившихся обстоятельствах, но не способны передать простейшую информацию о событиях, удаленных во времени или пространстве. Так, если у меня синяк под глазом, я могу вам объяснить, что вчера зашел в бар, где было полно пьяных… и т. д. У шимпанзе нет возможности объяснить задним числом, каким образом ему был нанесен ущерб. Возможно, если обидчик пройдет мимо и потерпевший начнет на него кричать, другие шимпанзе сумеют установить связь между его травмой и поведением — человекообразные обезьяны достаточно сообразительны, чтобы сопоставить причину и следствие, — но это сработает только в присутствии обидчика. Если он не пройдет мимо, никакой передачи информации не произойдет.

Бесчисленные теории пытались объяснить происхождение языка и какие преимущества он предоставляет нашему виду. Каждые два года проводится специальная конференция, посвященная этой теме, на которой докладчики высказывают больше гипотез и эволюционных сценариев, чем можно себе представить ^{144}. Лично я придерживаюсь довольно простой точки зрения: первое и главное достоинство языка — возможность выйти за рамки того, что происходит здесь и сейчас. Способность обсудить вещи, которые в данный момент отсутствуют, и события, которые уже произошли или еще произойдут, дает огромное преимущество в выживании. Вы можете предупредить окружающих, что на холме скрывается лев или что соседи взялись за оружие. Это всего лишь одна идея из многих, притом что современные языки слишком сложны и подробны для такой ограниченной задачи. Языки настолько детально разработаны, что в состоянии выражать мысли и чувства, передавать знания и создавать прозу и поэзию. Подумать только, какое богатство возможностей — и все исключительно для нас.

Но если язык, как и любое другое качество человека, разделить на мелкие составляющие, то их можно обнаружить у самых разных существ. Подобный метод я применял в своих научно-популярных книгах, рассказывая о политике, культуре и даже морали приматов ^{145}. Существенные детали, такие как военные союзы (политика), распространение привычек (культура), а также сочувствие и преданность (мораль), можно обнаружить вне нашего вида. Это справедливо и по отношению к основам языка. Медовые пчелы, например, безошибочно передают в улей информацию об удаленных источниках нектара, а обезьяны способны издавать звуки в определенной последовательности, напоминающей примитивный синтаксис. Самым интересным примером может служить референтная сигнализация. У зеленых мартышек, обитающих в Конго, существуют тревожные крики, предупреждающие о леопарде, орле или змее. Эти крики, специфические для каждого хищника, служат спасательной системой сигнализации, потому что от разных опасностей требуется разная защита. Например, в случае появления змеи необходимо встать во весь рост и оглядеться вокруг. Но такое же поведение будет самоубийственным, если в траве прячется леопард ^{146}. Другие виды обезьян вместо специальных криков используют одни и те же крики, но в разных комбинациях в зависимости от обстоятельств ^{147}.

Вслед за приматами референтная сигнализация была обнаружена у птиц. У больших синиц, например, есть специальный крик, оповещающий о появлении змей, которые представляют серьезную угрозу для этих птиц, заползая в гнезда, чтобы поживиться птенцами ^{148}. Несмотря на то, что подобные исследования помогли разобраться в средствах общения животных, они также вызвали определенные сомнения, поэтому лингвистические параллели стали выглядеть этаким обманным маневром ^{149}. Сигналы, используемые животными, не обязательно несут тот смысл, который мы им приписываем: существенно, как их воспринимают те, кому они адресованы ^{150}. Вдобавок ко всему хорошо бы не забывать, что большинство животных учат сигналы не так, как люди слова. Животные рождаются с этим знанием. Как бы изобретательны ни были средства общения животных, они не обладают символическим качеством и гибким синтаксисом, которые и обеспечивают бесконечную пластичность человеческого языка.

Возможно, лучшей параллелью могут послужить жесты, потому что человекообразные обезьяны используют их произвольно и легко заучивают. Они постоянно двигаются и размахивают руками во время общения, и у них есть набор специфических жестов. Например, протянутая рука с открытой ладонью означает просьбу, а рука положенная поверх руки — доминирование ^{151}. У нас с ними — и только с ними — эти жесты сходны, у других обезьян подобной жестикуляции нет ^{152}. Жесты руками у человекообразных обезьян — осмысленные и легко приспосабливающиеся к новым ситуациям. Они служат для уточнения информации во время общения. Когда шимпанзе протягивает руку к другому шимпанзе, который ест, — это просьба разделить с ним пищу, а когда шимпанзе подвергается нападению, тот же жест означает просьбу о защите. Но хотя жесты обогащают общение и больше зависят от обстоятельств, чем другие сигналы, сравнивать их с человеческой речью — значит сильно преувеличивать их значение.

Означает ли это, что любые попытки обнаружить подобие языка у животных — это пустая трата времени, включая проекты по обучению Алекса, Коко, Уошо, Канзи и им подобные? После статьи Терраса лингвисты, горевшие желанием очистить свою территорию от покрытых шерстью и перьями «захватчиков», превратили бесперспективность исследований животных в свой лозунг. Они были настолько уверены в своей правоте, что на конференции в 1980 г., название которой включало слова «Умный Ганс», предложили официально запретить любые попытки научить животных говорить ^{153}. Эта инициатива, не увенчавшаяся успехом, напомнила позицию противников дарвинизма в XIX в., для которых отсутствие языка ставило важный барьер между бессловесными тварями и человеком. Так, в 1866 г. Парижское лингвистическое общество выпустило запрет на рассмотрение работ, посвященных происхождению языка ^{154}. Подобные меры, вместо того чтобы поощрять любознательность, отражают интеллектуальный страх. Чего боятся лингвисты? Им следовало бы вытащить головы из песка, потому что ни одно качество, в том числе и наши драгоценные лингвистические способности, не появляется на пустом месте. Ничто не возникает вдруг, без предпосылок. Каждое новое качество основывается на уже существующих структурах и процессах. Так, область Вернике — зона коры головного мозга человека, ответственная за речь, — обнаруживается у человекообразных обезьян, у которых она увеличена с левой стороны, как и у нас ^{155}. Возникает закономерный вопрос: какие задачи выполняла эта часть мозга у наших предков, прежде чем потребовалась для словесного общения? Существует множество подобных взаимосвязей, включая ген FoxP2, который отвечает как за артикуляцию речи у человека, так и за тонкую настройку механизма пения у птиц ^{156}. Наука все более склоняется к тому, что пение птиц и человеческая речь — результаты конвергентной эволюции. Об этом свидетельствует тот факт, что у певчих птиц и человека не менее 50 общих генов, связанных с обучением владению голосом ^{157}. Поэтому тот, кто всерьез берется за изучение эволюции языка, не сумеет избежать сопоставления животных и человека.