111 баек для детских психологов - Елена Николаева Страница 3

Единственным утешением ее была мечта, что сын достигнет всех высот в обществе, которые возможны во Франции (что и сейчас практически невозможно для не рожденных во Франции).

«Мать возвращалась из своих странствий по заснеженному городу, ставила шляпные картонки в угол, садилась, закуривала сигарету и смотрела на меня с сияющей улыбкой.

– Мама, что случилось?

– Ничего. Поди поцелуй меня.

Я подходил, целовал. Ее щеки пахли холодом. Она прижимала меня к себе, зачарованно глядя поверх моего плеча куда-то вдаль. Потом говорила:

– Ты будешь французским посланником.

Я понятия не имел, что это такое, но соглашался. Мне было восемь лет, но я уже решил, что дам ей все, чего бы она ни пожелала» [12, с. 41].

В этом отрывке существенны две вещи: программирование матери и обещание сына.

В романе Гончарова «Обломов», который в некоторой степени тоже считается автобиографичным, мать Обломова также программировала его, мечтая о том, как сын ее станет значимым лицом. Однако нет никаких сведений, что сын обещал ей это.

Более того, программирование должно происходить в эмоциональной атмосфере. Вот как описывает Р. Гари кульминацию материнского внушения. В какой-то момент соседи, видевшие, что мать Гари ходит постоянно с картонками (а она продавала шляпы), сообщили в полицию, что она подозрительно себя ведет. Был обыск, после которого полиция ушла ни с чем, а мать осталась сидеть среди разбросанных шляп. Внезапно несчастную женщину охватил гнев, и она бросилась стучать в двери соседям, чтобы наказать их. «…Она притянула меня к себе и, предъявив присутствующим, гордо объявила громовым голосом, который все еще отдается у меня в ушах:

– Подлые, мелкие людишки! Мещанские клопы! Вы даже не знаете, с кем имеете честь говорить! Мой сын будет французским посланником, кавалером Почетного легиона, великим драматургом, Ибсеном, Габриэлем д’Аннуцио! Он…

Она запнулась, подыскивая что-нибудь совершенно убийственное, какой-нибудь наивысший и окончательный знак жизненного успеха:

– Он будет одеваться в Лондоне!

До сих пор явственно слышу грубый хохот “мещанских клопов”. И краснею, когда пишу эти строки. Вижу глумливые, злобные, презрительные лица – вижу без ненависти: это всего лишь человеческие лица, обычное дело. Может, лучше сразу же сказать для ясности, что сегодня я генеральный консул Франции, участник Освобождения, кавалер ордена Почетного легиона, а если не стал ни Ибсеном, ни Габриэлем д’Аннуцио, то не потому, что не старался.

И можете не сомневаться: я одеваюсь в Лондоне. Терпеть не могу английский покрой, но у меня нет выбора» [12, с. 42–43].

К этому можно добавить еще то, что Р. Гари дважды получил Гонкуровскую премию, хотя это запрещено уставом организации, выдающей эту премию.

Здесь в полной мере описан сценарий, который мать закладывает в ребенка, и показано, как она эта делает. Более того, ребенок не может вырваться за его пределы, сколь бы жесткими ни были границы и сколь бы высокими ни были требования. Только крайне тяжелые переживания или специальная психологическая работа могут раздвинуть границы сценария или сделать их более гибкими.

Тем не менее не все дети так явственно чувствуют стены сценария и так четко могут описать его формирование. Для большинства он представляется данностью, которую не замечают, как перестают чувствовать давление на кожу одежды уже через минуту после того, как ее надели.

Это обусловлено природой бессознательного и его способностью формировать символы, на основе которых и строится миф.

«Форма, в которой представляется бессознательный материал, не свойственна сознательному уму. Бессознательное не может, да и не пытается, охватить объекты и дать им определение при помощи… объяснений, прояснить их путем логического анализа. Путь бессознательного иной. Вокруг предмета, который объясняется и предлагается для понимания и интерпретации, собираются символы, ограничивающие и описывающие неизвестное с разных сторон. Каждый символ раскрывает какую-либо сторону предмета, который предлагается для понимания, указывает на определенную грань его значения. Лишь совокупность этих символов, собранных вокруг рассматриваемого объекта, может привести к пониманию того, на что эти символы указывают и что они пытаются выразить» [27, с. 24–25].

Символичность мифа и, соответственно, сценария затрудняет осознание наличия сценария. Для психолога же важно, что не все сценарии, которые даются родителями, полезны для всех членов семьи. Они могут позволить одному ребенку раскрываться в полной мере, тогда как другой будет ограничен в реализации собственных возможностей.

Задача психолога – выявить эти препятствующие развитию личности представления и вместо них с помощью всех членов семьи сформировать новый миф [46, с. 42-43].

Мы уже сказали, что мифы нечувствительны к фактам, но чувствительны к другим мифам, притчам или былям, представленным в виде яркого образа, сопровождающегося символами или символическими действиями. Такие миниатюры, относящие ся к разным литературным жанрам, но имеющие впечатляющее содержание, метафору, в рамках данной работы мы назовем байками. Так мы попытаемся объединить многообразные литературные формы воздействия одним словом, хотя понимаем, что они в различной мере приближены к символу, который является обязательной основой мифа.

Глава 2
Применение баек в работе с родителями

Сценарий, хоть и формируется родителями в ребенке через слово, располагается не в сознании, которое привычно оперирует словом, а в бессознательном, языком которого является символ. Слово, особенно на заре человечества, носило символичный характер, и хранителем слова всегда была книга. Недаром главная книга человечества называется «Библия», что в переводе с греческого означает «книга». Более того, первая строка Нового Завета Евангелия от Иоанна в современном русском переводе звучит как: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» [Иоанн 6, 1:1]. Когда-то Константин-Кирилл и его брат Мефодий перевели греческое «логос» как «слово». Но греческое «логос» вмещает массу смыслов, которые перешли на русское «слово». «В Слове русский человек выражал волнующие его вопросы о сути мира. В Слове искал он ответы на свои вечные, “проклятые” вопросы. В Слове же ответы он и находил. Нет, конечно же, кроме Слова было еще и Дело – иногда веселое и легкое, чаще трудное и трагическое. И слишком часто, может быть намного чаще, чем хотелось бы, Дело не совпадало со Словом. Наверное, по-другому и быть не могло, ведь Слово – это исток, начало Дела. А дальше-то Дело живет само по себе. Но для русского человека Слово – это еще и итог, венец Дела. И вот когда Дело не приходило к намеченному ему Словом итогу, когда Дело разрывало сердце и душу, только одно утешение оставалось, только одно сохраняло надежду, поддерживало веру, вновь и вновь рождало любовь – все то же Слово» [29].