По ту сторону славы. Как говорить о личном публично - Вячеслав Манучаров Страница 25

Бытовое насилие… Из уголовки выведены избиения и истязания. То есть если я вас сейчас побью, грубо говоря, если бы вы были моим сыном, это была бы бытовая сцена, вы бы могли рассчитывать только на то, что я заплачу штраф. Следующий у нас с вами 4-й пункт – это сексуальное насилие. Сексуальное насилие, с ним тоже пока очень плохо, и никакие #MeToo у нас не работают. Но самое печальное – женщины сами забирают заявления. Одни боятся, что штраф пойдет из семейного бюджета. Другие вообще настолько запуганы, что просто боятся.

Но сегодня уже на территории страны даже в самых отдаленных уголках есть российские телефоны бесплатной помощи и доверия, уже люди могут позвонить в любое время суток, получить консультацию юридическую, психологическую.

Существует еще садомазохистская зависимость, из которой довольно сложно выйти без помощи специалиста, потому что сегодня это синяк, завтра это сломанная рука или нога, послезавтра это позвоночник, а потом уже – крышка гроба.

Я сама пережила насилие, потом прошла реабилитацию, и сейчас могу говорить об этом легко.

Я была хиппи и как-то мы попали под очередную облаву ментов. Мой бойфренд, тоже хиппи, засунул меня в такси, в котором сидели три грузина. Они заблокировали двери. Дали денег водителю. Я к нему. Объясняла, что я несовершеннолетняя. Мне 17 лет. Их всех будут судить. Но…

Дальше они меня довезли. Это было где-то в районе Профсоюзной. Но это был такой посттравматический стресс, что я потом искала этот дом и не могла его найти. Я сопротивлялась и в машине, и пока меня везли в лифте, и в квартире, но мне зажали рот, я была вся избита.

Потом они там легли. А я не заснула, сидела на кухне. Дверь была заперта. Не было телефона в этой квартире. Этаж был высокий. Я сидела на кухне. Курила. Я тогда много курила. Но потом один закашлялся, проснулся.

И я открыла газ… Чтобы взорвать все это нахрен. Посттравматический стресс. Уже потом, как обученный психоаналитик, я знаю, что люди делают в этой ситуации. Это было логично. Это не то что я какая-то Зоя Космодемьянская, которая подожгла всех за Родину. Просто у меня не было другого оружия. При этом я понимала, что они не бандиты. Это были обычные дядьки.

Я не подала заявление в полицию. Я скрывала. Маме говорила:

– Я у Веры.

Ждала, пока пройдут синяки.

Причем фишка была в том, что мой близкий человек, больше, чем родственник, в честь мамы которого меня назвали, в этот момент был генералом юстиции и помощником генерального прокурора. Я ему рассказала лет через пять. Это был Совок. Он сказал:

– Что ты сделала, я их из-под земли бы достал!

Но тогда не было реабилитационных технологий. Их и сейчас немного, потому что в состоянии посттравматического стресса женщина приходит в полицию. Она не может ни описать, ни назвать номер машины. Таковы условия посттравматического стресса. Поэтому в цивилизованных странах с нее берут биоматериалы, их запечатывают, и они будут там лежать столько, сколько ей надо, она на старости лет может на них подать в суд. Я не могу описать эти лица. Может, чуть-чуть, но я их никогда не узнаю. Никогда. И я думаю, что сразу после этого я бы их не узнала. Так что для них это ничем не кончилось.