Terra Tartarara. Это касается лично меня - Захар Прилепин Страница 22

Сегодня гребень в волосах —

Что распоясанные кони,

А завтра седина — что снеговая пыль.

Безлюбье и любовь истлели в очаге.

Лети по ветру, стихотворный пепел!

Я голову крылом балтийской чайки

На острые колени положу тебе.

Что же касается содержания этих математически выверенных строф, то стоит отметить, что вскоре лирическая героиня из стихов великолепного Мариенгофа исчезнет напрочь. «Звездную пургу» он увидел в другом.

Позже, в «Записках сорокалетнего человека», Мариенгоф напишет: «Не пускайте себе в душу животное. Это я о женщине».

Женщина для него понятие негативное.

Все женщины одинаковы. Все они лживы, капризны и порочны. Неверность подругам декларируется Мариенгофом как достоинство. В зрелых стихах его не найти ни чувственной дрожи, ни смутного ожидания, ни нежных признаний.

Страсть к женщине — это скучно, да и о чем вообще может идти речь, если рядом друзья, поэты и верность принадлежит им, а страсть — Поэзии.

Мариенгоф, как никто из его собратьев по перу, тяготеет к традициям романтизма. В описании шальных дружеских пирушек и в воспевании заветов мужской дружбы Мариенгоф — прямой потомок Языкова.

Удел дев — именно так в традициях романтизма Мариенгоф называет своих подруг — сопровождать дружеские собрания, внимать, по возможности не разговаривать.

Мариенгоф ницшеанствует:

Люди, слушайте клятву, что речет язык:

Отныне и вовеки не склоню

Над женщиной мудрого лба

Ибо:

Это самая скучная из прочитанных мною книг.

Зато с какой любовью Мариенгоф рисует портреты имажинистов, сколько блеска и точности в этих строках:

Чуть опаляя кровь и мозг,

Жонглирует словами Шершеневич,

И чудится, что меркнут канделябровые свечи,

Когда взвивается ракетой парадокс.

Не глаз мерцание, а старой русской гривны:

В них Грозного Ивана грусть

И схимнической плоти буйство

(Не тридцать им, а триста лет), —

Стихи глаголет

Ивнев,

Как псалмы,

Псалмы поет, как богохульства.

Девы в вышеприведенном стихотворении упоминаются как часть интерьера, некая досадная необходимость поэтического застолья, и нет у них ни примет, ни отличий. Иногда поэт снисходит до разговора с ними (хотя это скорее монолог), время от времени разделяет с ними ложе. Однако преданный собачьей верностью лишь поэзии и мужской дружбе поэт считает правилом хорошего тона цинично заявить:

Вчера — как свеча белая и нагая,

И я наг,

А сегодня не помню твоего имени.

Имена же друзей-поэтов вводятся в стих полноправно, имена их опоэтизированы.

Сегодня вместе

Тесто стиха месить

Анатолию и Сергею.

И в трудные времена, и в дни радости — только другу на колени «голову крылом балтийской чайки» может положить поэт. Ждать его утешения, верить лишь ему.

Не любимая есть, а друг.

Льдины его ладоней белое пламя сжимают лба,

Когда ставит на перекрестках золотые столбы

Новое утро.

И если однажды Мариенгоф срывается и на миг отказывается от своих слов о неприятии женщины, то тут же говорит: «Друзья, друзья, простите мне измену эту». А еще через несколько минут после любовного признания оговаривается, что эта внезапная страсть всего лишь приключение, забавный случай…

И уже в следующем стихотворении с прежней уверенностью звучит клятва:

Зеленый лоб рабочего стола,

Я в верности тебе клянусь,

Клянусь:

Лишь в хриплый голос

Острого пера влюбляться

И тусклые глаза чернильниц

Целовать.

Мариенгоф даже рад своей бесчувственности к женщине:

И хорошо, что кровь

Не бьет, как в колокол,

В мой лоб

Железным языком страстей.

Тяжелой тишиной накрой,

Вбей в тело лунный кол,

Чтобы оно могло

Спокойно чистоту растить.

Однако верность Музе и отрешенность от мира не есть аскетизм. Несмотря на, мягко говоря, прохладное к ним отношение, женщины Мариенгофа любят. Он высок и красив, он блистательно саркастичен, и даже развратничает он с вдохновением. С изысканной легкостью и, скорее всего, первым в классической русской поэзии Мариенгоф описывает, что называется, запретные ласки:

Преломил стан девий,

И вылилась

Зажатая в бедрах чаша.

Рот мой розовый, как вымя,

Осушил последнюю влагу.

Глупая, не задушила петлей ног!..

Дев возбуждают цинизм Мариенгофа и, пред ним, собственная обнаженная беззащитность:

Мне нравится стихами чванствовать

И в чрево девушки смотреть

Как в чашу.

Но суть действа, что бы оно собой ни представляло, всегда одна — все это во имя Поэзии, слово изреченное выносится на суд друзей — конечно же, поэтов. Категории моральности и антиморальности, по словам самого Мариенгофа, существуют только в жизни: «Искусство не знает ни того, ни другого».

Искусство и жизнь не разделяются поэтом, они взаимопрорастают друг в друга. Верней даже так: чернозем жизни целиком засажен садом творчества. Еще Вольтер говорил, что счастье человека в выращивании своего сада. Мариенгоф радуется друзьям, нисколько не завидуя их успехам, — радуется цветению, разросшемуся по соседству с его садом.

И самое печальное, что происходит с душой лирического героя стихов Мариенгофа, — это вкрадчивый холод разочарования в дружбе Поэта и Поэта, отсюда — душевная стылость, усталость, пустота, увядание…

В одной из своих статей Сергей Есенин вспоминает сюжет рассказа Анатолия Франса: фокусник, не знающий молитв, выделывает перед иконой акробатические трюки. В конце концов Пресвятая Дева снизосходит к фокуснику и целует его.

Имажинисты — и в первую очередь знаковая для этого течения фигура — Мариенгоф, — согласно Есенину, никому не молятся. Они фокусничают ради собственного удовольствия, ради самого фокуса.

Это хлесткое, но, по сути, неверное замечание послужило в смысле литературной памяти надгробной эпитафией всем незаслуженно забытым поэтам братства имажинизма. «Милому Толе» в том числе.

Но, думается, наличие иконы при производстве фокуса было не обязательно. Гораздо важней то, что поэт иногда превращается из фокусника в волшебника. В качестве свидетелей по этому делу можно пригласить строфы Мариенгофа. Его срывающийся голос еретика и эстета…