На руинах нового - Кирилл Кобрин Страница 15

Отложить работу над «Марксизмом о государстве» автора заставил «радикализм реальности», Февральская революция. Взяться за нее вновь (хотя книга теперь должна была называться по-иному, но об этом мы поговорим чуть позже) автора заставила политическая реальность, ставшая недостаточно, с его точки зрения, радикальной. Временную передышку июля – сентября 1917-го, когда Временное правительство укрепило свои позиции, а Петроградский совет, наоборот, ослаб, не говоря уже о полузапрещенных теперь заговорщиках-большевиках, Ленин использовал, чтобы написать книгу о самом главном – о том, что нужно в данный политический момент делать с государством, с властью. Теоретический трактат должен был превратиться во что-то иное. Проходит еще полтора месяца, и ситуация резко меняется. Соревнование Ленина и реальности в радикализме приводит к тому, что они идут теперь ноздря в ноздрю. Ленин хотел новой революции – и она произошла. Точнее – он и его соратники сделали ее. Убеждать некого и незачем, сам предмет убеждения сменился – и стал совсем иным. Выход книги откладывается, а публикация нескольких страниц из нее в «Правде» в декабре 1917-го есть лишь ретроспективное объяснение публике того, что произошло 25 октября того же года – и того, что читателей этой газеты ждет в ближайшем будущем. «Государство и революция» говорит о необходимости уничтожения парламентаризма – и через две недели после публикации в «Правде» Учредительное собрание будет разогнано. Наконец выходит первое издание, в послесловии к которому Ленин удовлетворенно отмечает (фраза, которая так поразила юного Хэзерли): «…приятнее и полезнее „опыт революции“ проделывать, чем о нем писать». Результат налицо, задача выполнена, mission complete. Проект начат и завершен в течение года. Радикализм Ленина и радикализм реальности приведены в идеальное соотношение.

В результате с самого момента публикации «Государство и революция» воспринимается как теоретическая надстройка над огромным зданием революции. Но это касается только России, остальной мир либо еще переживал ранние стадии революции, либо готовился к ней, либо о ней не помышлял. Отсюда первая причина странной оптики тех, кто интерпретирует словородовое наименование «Государство и революцию»: книгу можно прочитывать и чисто исторически, как документ политической и интеллектуальной истории столетней (если говорить из сегодняшнего дня) давности, и как опыт политической философии, и даже как руководство к действию. В каждом из этих прочтений содержание ленинского сочинения будет разным – или будет казаться разным.

Вторая причина самых фантастических представлений об этой книге – в ее жанре. Определим его как middlebrow treatise, имеющий, впрочем, мощный пропагандистский потенциал. Налицо смешение трактата с воспаленной публицистикой – и, как мы убедимся, смесь вышла странная, ее элементы не очень хорошо уживаются вместе, однако – еще более загадочным образом – читатель этого как бы не замечает. Или замечает, но не придает особого значения тому обстоятельству, что перед ним – вроде бы аналитический текст, но имеющий намерение не убедить рационально в правоте своих доводов, а вложить в руки определенной группы читателей готовый аргумент. Конечно, не Ленин первым изготовил такую смесь. Чью же традицию, кроме Маркса – Энгельса, он здесь продолжает? И кому именно адресован текст?

Есть еще одно обстоятельство, которое, конечно, несчетное количество раз обсуждалось в связи с большевизмом, марксизмом-ленинизмом, просто марксизмом как идеологией и как идеологической практикой (что не одно и то же). Тема известная, даже отчасти надоевшая, но не упомянуть об этом в связи с «Государством и революцией» невозможно. Эта книга, как и многие другие марксистские сочинения, есть своего рода секулярная теология, толкование Священного Писания, даже Божественного Откровения ^[39]. Обычно «Государство и революция» воспринимается именно как новый вклад, как кирпич в стене марксистской революционной теории или даже закладной камень нового социалистического строя, но вовсе не как комментарии к Марксу. Но так считают те, кого интересует именно ее идеологический, или политико-теоретический, месседж, взятый вне иных контекстов. Практически никто не присматривался к тому, как сделано «Государство и революция». А ведь если обратить внимание на устройство этой книги, на то, на чем строится ленинское рассуждение, то мы увидим нечто очень похожее на теологический трактат. Подобно любому сочинению такого типа, авторское рассуждение в «Государстве и революции» состоит из следующих блоков:

критика в адрес идейных противников;

цитата из основоположников;

пересказ уже приведенной цитаты из основоположников своими словами, в нужном для автора духе; пересказ чаще всего весьма прямой, иногда ученический, иногда примитивный, небрежный и даже грубый.

На основании пунктов 2 и 3 – критика идейных противников еще более ожесточенная, нежели в пункте 1.

Безусловно, налицо и серьезные несходства между «Государством и революцией» с обычным теологическим трактатом – помимо содержания, конечно. В отличие от подавляющего большинства трактатов, в этой книге комментируются, интерпретируются, используются в своих целях вовсе не герметические, фрагментарные, удаленные во времени тексты, а объемистые сочинения, написанные всего за 30–60 лет до «Государства и революции».

Именно в этом – огромная разница. Обычно теологические манипуляции были направлены на хоть и корыстное, но все-таки углубление и расширение смысла загадочных слов источника. У Ленина все наоборот. Он не искажает Маркса, нет, он его упрощает, огрубляет, примитивизирует, точнее, банализирует – впрочем, искусно балансируя на грани обычной агитки. Размышляя об этом, приходишь к четкому представлению о публике, к которой обращается автор. Это – товарищи Ленина по партии. Ведь товарищам многие вещи объяснять не надо, они по умолчанию известны партийным соратникам, со времен марксистских кружков, в которых тексты Маркса и Энгельса горячо и бурно обсуждались. Ленин имеет это в виду, оттого только лишь расставляет акценты на уже известном материале: мол, вот это действительно важно сейчас, а это не очень. Огрубление и примитивизация происходят именно отсюда – посвященным достаточно просто указать на то, чего они раньше не замечали. Или еще раз указать.

Из этой точки нашего рассуждения можно протянуть любопытную историко-перспективную, а не ретроспективную линию. Примитивизация источника, банализация, даже грубость – все это получило развитие в текстах Сталина, было доведено им до предела, за которым уже начинается тавтология ^[40]. Сталинские сочинения удивительно примитивны, причем не только по причине того, что русский для их автора не является родным языком. Сталин в этом смысле продолжает ленинскую линию – он расставляет акценты в давно известном материале. Только вот и аудитория, к которой он обращается, и сам материал иное. Это уже не кучка большевиков-начетчиков, в юности устраивавших квартирники с читкой «Анти-Дюринга», а новые советские кадры, не очень культурные, а с 1930-х и далее – и вовсе (в идеале) все население СССР. Знание марксизма этой публикой сводилось к дюжине лозунгов и несокрушимой уверенности в их правильности. Соответственно, расставлять акценты в таком нехитром материале, с одной стороны, было проще и не требовало особого воодушевления, которое мы видим в ленинской полемике ^[41], но, с другой, эта простота требовала идеального выбора целей – и, конечно, репрессивного ресурса на случай сомнений по поводу сказанного. Так – от примитивизирующей, но настоящей полемики к замаскированным под дискуссию монологичным указаниям на важные для партии вещи – возникает в марксизме безукоризненно тоталитарный дискурс. И это именно «дискурс», а не «риторика». Но книга «Государство и революция», несмотря на то что именно она стала одним из источников такого дискурса, от него еще очень далека.