Хасидские истории. Поздние учителя - Мартин Бубер Страница 11

Некоторые из дошедших до нас высказываний рабби Мендла свидетельствуют о его упованиях на то, что все входящие в эту группу избранных смогут «попасть сразу на небеса» и уподобиться Баал Шему. Это вполне сообразуется с его общими суждениями, согласно которым неделя великих трудов началась с Баал Шем Това, себя же он считал субботой этой недели. Однако все подобного рода видения одно за другим стали рассеиваться, как дым. Неимоверные разочарования, испытанные им в молодые годы, заставляли его сосредоточить все свои усилия на учебе с усердием едва ли не фанатическим. Его ученики (в массе своей, кстати, вынужденные зарабатывать на жизнь тяжелым трудом) считали себя выше окружающего мира, и это не могло не иметь негативных последствий.

После крушения самых первых смелых надежд ему оставалось только и в душе и в поступках не отклоняться от того, что он полагал истиной и что было для него не столько сущностью, сколько неким личностным свойством, «которое невозможно имитировать». Слова псалма «Близок Бог ко всем призывающим Его, ко всем, кто призывает Его в истине» ^[8] рабби Мендл толковал следующим образом: «Все призывающие Его в истине, таящейся в их душах, и не согласные пойти на мир даже со своими единомышленниками, если ценой такого мира должен стать отказ от этого личностного свойства».

Еще более бескомпромиссным рабби Мендл был, защищая внутреннюю истину. Божественные заповеди, учил он, не должны превращаться в идолов, скрывающих истину, и когда мы говорим «Бог», мы должны иметь в виду истинного Бога, а не «литого истукана» ^[9] нашей фантазии. Вполне объяснимо, что лишь немногие из его учеников – учеников и единомышленников, таких как рабби из Гур, который видел в Мендле «искру истинного огня», – приняли его непреклонное учение о личностной истине и были согласны жить по нему. (Один из его учеников впоследствии так определил это учение: «Не существует истины, доколе вся личность не обретет внутреннее единство и не станет единой в своем служении Богу, доколе вся личность не станет одной истиной, от первой до последней буквы Писания».)

В большинстве своем ученики рабби Мендла, по всей видимости, получали удовольствие от его высказываний – таких как похвала фараону, который оказался «настоящим мужчиной» и не убоялся казней египетских, но вряд ли они понимали весь скрытый смысл его высказываний. Разочарование в своих учениках, несомненно, сделало его мрачным и замкнутым на протяжении последних двух десятилетий его жизни.

Однако такой подход к этой трагической фигуре периода заката хасидизма был бы слишком поверхностным, если бы мы объясняли все события его жизни исходя из его личностных свойств и не принимали во внимание перемены, происходившие в самом хасидском движении. Я полагаю, что закат этого великого движения, бывшего в первую очередь великим религиозным движением, – это самое суровое испытание, которому только может подвергнуться искренне верующий человек, значительно более суровое испытание, нежели личная судьба сама по себе. А ведь рабби Мендл был искренне верующим человеком. Однажды он сказал: «У меня есть вера, а вера яснее видения».

Для меня лично самым важным вопросом является следующий: как подобного рода близость к Богу могла смениться такой отдаленностью от Бога? Во всей истории хасидизма этот вопрос возникает лишь в связи со школой Пшисхи. Слова Йеѓуди относительно «нынешних вождей», которые «тоже будут не лучше», свидетельствуют о том, что он уже осознавал эту опасность – и потому пытался бороться с нею, призывая всех не медля сделать решающий шаг, совершить над собой решающее усилие и встать на истинный путь. Этот вопрос беспокоил также и рабби Бунима – достаточно вспомнить хотя бы, с каким негодованием говорил он о «хасидах сатаны»; известно, впрочем, что на это он сам и отвечал: «Пастырь есть всегда, но порой он где-то таится, и тогда его действительно вроде бы и нет – для овец, поскольку они его не видят». А во времена рабби Мендла упадок хасидизма стал настолько очевиден и сам рабби настолько сильно ощутил его, что не вынес такого удара.

Кризис пришелся на вечер пятницы: рабби не сказал кидуш и до полуночи не выходил к субботней трапезе. Дошедшие до нас устные рассказы о том, что произошло затем, не совпадают в деталях, но все сводится к тому, что рабби Мендл выразил внутренний бунт своим отношением к Торе. Так оно случилось, и не столь важно, действительно ли он произнес слова, приписываемые ему группой маскилим, о том, что человек со всеми его желаниями и страстями есть часть Бога, или он возгласил: «Нет суда и нет судьи!» ^[10], или всего лишь взял подсвечник и тем самым демонстративно согрешил против установлений субботы.

Любое из этих действий выглядело настолько шокирующим, что не возникает никаких сомнений относительно правдивости того, что произошло далее и в чем сходятся все источники имеющихся у нас сведений. Рабби Мордехай-Йосеф, учившийся у рабби Бунима вместе с рабби Мендлом, а потом ставший его учеником и всегда бывший его тайным соперником, вскричал: «Скрижали и разбитые скрижали равно хранились в Ковчеге Завета ^[11], но когда оскверняется имя Господа, нет места для рассуждений об уважении к рабби – вяжите его!» Зять рабби Мендла, благочестивый рабби из Гур, выступил против рабби Йосефа, и ему удалось утихомирить большинство присутствовавших хасидов. Остальные хасиды покинули Коцк после исхода субботы во главе с рабби Йосефом. Он поселился в городке Избица и впоследствии неоднократно заявлял, что «Небеса повелели» ему оставить своего бывшего учителя.

С этого дня и на протяжении двадцати лет, до самой смерти, рабби Мендл просидел в своей комнате, обе двери которой были практически все время на запоре. В одной двери были просверлены два отверстия, так что он мог слышать и отчасти видеть службу в соседнем доме молитвы. Другую дверь он порой открывал сам, когда за ней собирались его хасиды. Он выходил на порог комнаты, не облачившись в кафтан, с таким выражением лица, что на него было страшно смотреть. Он бессвязно ругал их, и слова срывались с губ с такой силой, что хасиды, охваченные ужасом, удирали из дома сломя голову. Но иногда, в канун субботы, он выходил из своей комнаты, накинув на себя белое пекеше, и приветствовал гостей, – а в другое время они могли лишь дотронуться до кончиков его пальцев, которые он просовывал в проделанные в двери отверстия. Но он никогда не садился за стол во время субботней трапезы и вообще не ел по вечерам ничего, кроме тарелки супа. Если его просили прочесть в субботу отрывок из Торы, он подходил к пюпитру, закутав лицо в талит, и, прочтя текст, немедленно возвращался на свое место. По его комнате вовсю разгуливали мыши, и когда хасиды слышали мышиный шорох, то шепотом сообщали вновь прибывшим, что это души, пришедшие к рабби просить избавления. А если бы хасидов Коцка спросили, ходит ли рабби в микву, то они ответили бы, что в комнате рабби открылся чудесный колодец Мирьям, сопровождавший евреев во время их странствований по пустыне.

Я рассказал историю о рабби из Коцка во всех подробностях, поскольку она наилучшим образом иллюстрирует закат хасидизма, создавая впечатление последнего акта драмы. Но в чисто хронологическом плане было бы неверно рассматривать ее как финал. Напротив, Коцк стал центром хасидской жизни, которая продолжалась там, как будто бы речь шла не о закате, а о полудне.