Луноликой матери девы - Ирина Богатырева Страница 9

В тот год охотники поймали в горах молодого барса. Он попал в ловушку на барана: прыгнул в яму, поранился о колья, хорошо, жив остался. Охотники привели его в стан. Всю зиму он прожил у нас, ему сколотили клеть и через дырку кормили мясом. Это был третий пленник, которого на праздник собирались отпустить.

И сделали так: связали прочную клетку, большую, просторную, и пустили туда царя и степского пленника. Суд царя — самый верный, это у нас всегда знали.

Драться с царем степскому царевичу было нельзя. Барс сам должен был решить, что с ним делать: если б не тронул, отпустили бы обоих. Но пленник испугался. Я видела это и помню: царь, увидев людей, отошел в угол клетки, но тут Атсур вытащил нож и напал на него.

Люди закричали. Если б убил царевич барса, мы все были бы прокляты. А царь, прижав уши, зарычал и прыгнул. Царевич потерял нож и упал, и барс, верно, загрыз бы его, но вдруг отошел и не стал убивать.

Я помню его холодный, злой взгляд, как шлепал он хвостом, забившись снова в угол клетки. И какая-то женщина рядом сказала: все равно степской теперь не жилец, найдет его царь, где бы он ни был.

Отец тут же велел открыть клетку, и барс убежал в горы. У пленника кровь текла из раны на плече. Отец сказал ему, что суд царя — верный, и отпустил Атсура. Царевич взял коня и ушел в степь.

— Я помню, Ал-Аштара, — сказала вдруг Очи. — Я тоже была там и видела тот бой. Но я так ненавидела его тогда, что заплакала, когда барс пленника не убил.

— Отчего?

— Он был достоин смерти! Мне было так дурно, я думала, что умираю. Я убежала из стана и отправилась к Темному озеру. Я хотела, чтобы змеи укусили меня.

— Как странно, Очи, — сказала я. — А вот сейчас я на суде у царя, как когда-то Атсур.

— Мне кажется, мы уже его решение знаем, — сказала на это Очи, помолчав и послушав ветер за стенами шалаша.

Я не ответила: ночь еще не завершилась.

Мы скоро заснули, хотя мне казалось, что я так и не закрывала глаз. Когда же проснулись, свет мутно пробивался сквозь щели в камнях, ветер по-прежнему выл. Лицо Очи я различала в полутьме — она спала.

Тело мое за ночь стало как камень. Пахло козою и сырым мясом — шкура согрелась и взмокла. Я встала, подняла ее — сверху намело снега, мы сидели, как будто в берлоге.

Солнце слепило глаза, но воздух жег кожу морозом. Ветер все дул, но буран прекратился, снега навалило за ночь выше колена. Только проход меж двух скал оставался чист. Снег лежал на уступах, белые облака, как дым, висели над их вершинами. Прозрачная голубизна была столь высока, столь чиста, что мне от восторга захотелось плакать.

Скрипя снегом, двинулась я вперед. Дойдя до бесснежных камней, остановилась и крикнула в ущелье:

— Царь! Я все еще здесь и жду твоего суда! Принял ли ты мою жертву?

Эхо унесло слова. Ответа не было, и я пошла искать мясо. Я шла и смотрела между камней, но не находила ни кусков, ни головы. Тут сзади меня окликнула Очи. Она показалась мне крохотной возле нашего шалаша, у ног великана-скалы. Я обрадовалась ей, будто не видались давно, и замахала руками.

— Нашла? — кричала она.

— Нет!

— Он принял, царевна! Он принял жертву! — она начала прыгать, и визжать, и смеяться. — Он принял, принял, принял ее! — вопила она, а потом принялась валяться в снегу, схватила ком и кинула в меня. Он не долетел, но я засмеялась, побежала обратно, и мы долго, хохоча, кидали друг в друга снежки. Потом я упала, она бухнулась рядом, и мы лежали, шумно дыша, и смотрели в Бело-Синюю высь.

— Почему мы не отражаемся? — спросила Очи. — Было бы так хорошо, если бы отражались.

— Смешная: мы бы сейчас лежали и сами на себя глядели. А все вокруг знали бы, что мы делаем, — отражение издалека было бы видно.

— Да, но и мы бы всех видели. И крикнули бы Камке: ты видишь, он принял жертву!

— Она уже знает.

— Да, она именно так, через высь на все смотрит. Она сама говорила. И я стану камкой, тоже научусь.

Мы лежали еще и представляли, как высь отражала бы все-все на земле, и мы могли бы видеть: вот мой отец седлает коня и едет в соседские станы; вот наши девы разводят огонь; вот в силки попался заяц и бьется, а вот охотник едет проверять эти силки… Потом, намечтавшись, взяли шкуру и отправились к озеру.

На сердце хорошо было и легко. Снежный лес сверкал, и мы обновляли тропу. Так и дошли до озера, и девы радостными криками, как с боя, встречали нас.

Они боролись, но остановились и бросились к нам. Они и рады были, и не верили, что мы живы, даже трогали нас. Только Камка не двинулась с места, сидела у костра, вырезая ножом по деревянной заготовке. Мы с Очи подошли к ней.

— Царь принял жертву, — сказала я. — Всю ночь я ждала его у входа на тропу духов, но он взял мясо, а к нам не пришел.

Камка кивнула и продолжала работу. Завершив узор, она подняла на меня глаза и сказала:

— Ты вернула себе долю. Теперь ты дважды рожденный воин.

Радостью наполнилось мое сердце. Я хотела даже обнять Камку, но, конечно, не двинулась с места.

— Ты тоже родилась нынче вторично, — обернулась она к Очи. — Но твое наказание другое. Вот, возьми и сожги, — сказала они и протянула ей красный горит с луком и стрелами. — Ты не достойна такого оружия.

Сердце упало в моей груди. Со страхом я посмотрела на Очи. Она же будто не верила, но Камка молчала. Тогда, бледная и одеревеневшая, взяла она горит и неуклюже шагнула к костру.

Я не верила, что она сделает это. Очи, как завороженная, медленно достала все стрелы, по одной стала ломать и кидать в огонь. Как простой хворост принимал их костер. Лицо Очи было каменным.

Закончив со стрелами, она вынула лук, сломала о колено деревянную накладку горита и положила в огонь. Он охнул, но скоро стал пробираться наверх, прогрызая тонкую кожу и слизывая войлок, как снег.

Тогда, прижав к земле, Очи натянула на лук тетиву, достала нож и перерезала ее одним ударом. Звонко вскрикнула тетива. Только тогда Очи замерла, поняв наконец, что она делает, и не решаясь положить в огонь этот прекрасный, на солнце играющий, гнутый лук. Как на погибшего воина, прежде чем возложить на поминальный костер, смотрела она. Потом положила его меж двух камней и наступила, пытаясь сломать. Но он только прогнулся круче. Еще и еще пыталась Очи преломить, но не выходило. Тогда гневом зашлось ее сердце: схватив нож, принялась она терзать крутые его бока, колоть, царапать… Выплеснув гнев, швырнула поверженный лук в костер, отвернулась и отошла.

— Девы, возвращайтесь в пары, — сказала Камка, и все, как напоенные дурманным отваром, оторвались от зрелища, медленно стали возвращаться к занятиям. — И вы становитесь со всеми, — велела нам.