Два мудреца в одном тазу... - Олег Раин Страница 8

— Ну борты — это ведь не болты.

— Почему нет-то?

— Потому что мы говорим: не штормы, а шторма, — назидательно процитировал я строчку из песни Высоцкого и поспешил сменить тему. — Давай лучше фонариком светить. Не вижу я корабля. Вот тени какие-то вижу. Крупные, между прочим.

Вовыч снова свесился вниз.

— Акулы?

Я напряг зрение и в самом деле разглядел акул. Прямо целую стаю! Как раз под нашим суденышком.

— Точно! Сколько же их!

— Но если это котлован, откуда они взялись?

Я нахмурился. Все же дотошными быть иногда вредно. Почему, откуда… Да какая разница! Мне, во всяком случае, было все равно, какая акула перекусит пополам наше суденышко — океаническая или котлованская.

— Давай лучше хлебца твоего поедим, — предложил я.

Вовыч не стал спорить и живо извлек из ранца крендель. Присев рядышком, мы сгрызли его в одну минуту. Все до крошечки. Даже не подозревал, что хлеб бывает таким вкусным! Прямо вкуснее любого шоколада! Я покосился на Вовыча, и он понятливо полез за оставшимися кусками. Их мы смолотили еще быстрее.

— Маловато, — вздохнул я.

— Да уж…

В этот момент кораблик ощутимо качнулся.

— Чувствуешь? — я почему-то перешел на шепот. Вовыч испуганно ширкнул носом, таким же шепотом отозвался:

— Когда на море теплоход проплывал, там такие же волны накатывались.

— Но здесь-то теплоходов нет. — Я зябко всмотрелся в туманную даль.

— И баркасов нет.

— Значит, что? Значит, это ОН?

— Или ОНО, — уточнил Вовыч.

— А у нас и хлеба не осталось, чтоб его приручить, — поежился я. — Сейчас выплывет, раскроет пасть и обидится, что ничего не даем.

— Обидится, — с дрожью в голосе согласился Вовыч.

Поглядев на него, я подумал, что сейчас он боится даже больше меня. Боится, но изо всех сил старается не показать этого. Совсем как капитаны тонущих судов. Вовка ведь тоже понимал, что надо подбадривать окружающих. Ну а кто здесь для него окружающие? Конечно, единственный окружающий — это я.

Мне даже захотелось обнять Вовыча. В благодарность, что ли. Но я ведь не девчонка, чтобы обниматься. Вместо этого я похлопал его по плечу и дал в руки доску.

— Если что, навернем по кумполу доской, мало не покажется.

— Плезиозавру? — Вовыч зябко улыбнулся.

— Хоть плезио, хоть даже тирано! Главное — угодить в самый кончик носа. Там у него, как у акулы, все самые важные нервные точки. Хрясь! — и гоблин валится в нокаут. Ну а мы в это время делаем ноги.

Утешение выглядело сомнительным, но Вовыч вцепился в доску всеми десятью пальцами. И даже направил в сторону воды, точно это и впрямь был какой-нибудь пулемет или бластер.

— Ничего, Вовыч, пробьемся. — Я попытался изобразить на лице безмятежность, и друг мой тоже расправил плечи. Матросы — они ведь такие — всегда следуют примеру капитана. А в следующий миг вся наша бравада улетучилась. Потому что, подняв головы, мы оба рассмотрели одно и то же. И оба в унисон заверещали. Потому что из тумана выплыла огромная шея плезиозавра.

Мы нашли того, кого искали. Без всяких фонариков.

* * *

Ну да, испугались, — и что? И вы бы испугались! Это ж не плюшевый мишка и не пластмассовый грузовичок, — плезиозавр! Считай, зверюга из мезозоя! Конечно, тела мы не видели, только шею, но и шеи попадаются порой такие, что поневоле растеряешь последнее мужество.

В общем, детство и страхи — особая тема. Одно без другого, по-моему, не живет никогда. Для нас же, для мальчишек, попугать друг дружку да испытать на вшивость — дело вовсе святое.

То есть была у нас одна жесткая игра, которую мы прозвали «каруселью». Почему, вы сразу поймете. Потому что втроем или вчетвером мы бегали по бордюру песочницы — по узенькому деревянному ободочку. Сначала медленно, потом быстрее и быстрее. Кто думает, что это просто, пусть сам рискнет. Ну а мы носились по этому кругу-квадрату так, что ветер свистел в ушах. Кого «ляпали» в спину, частенько летел на землю, автоматически выбывая из игры. Ну а последний из уцелевших, естественно, побеждал. Конечно, при падениях ушибались — порой даже крепко, но в основном обходилось без серьезных травм. Везло нам, что ли…

В общем, нормальная такая игра. Немного даже геройская. Но однажды приехала бригада строителей и старый газовый баллон, от которого питались ближайшие дома, выкопали. Баллон загрузили в кузов КамАЗа и увезли.

На месте же газораздатки образовалась хорошая ямина. Как выразился мой папа, с воронку от хорошей авиационной бомбы. Я еще изумлялся, как это бомба может быть хорошей? А когда одна из соседок, взглянув на ямину протянула: «Да уж, добрая берлога», я совсем запутался. Во-первых, почему добрая? И причем тут берлога, если нет медведя? И только когда Свая (наш классный хулиган, кто не знает) хорошим ударом поставил добрый синяк пареньку из параллельного класса, я что-то стал понимать. Про добрые ямины и хорошие тумаки. Ничего не попишешь, таков язык взрослых — житейски суровый и не по-детски извилистый.

Яму почему-то долго не закапывали, и осенью она заполнилась водой. С ямами и котлованами, я уже понял, это обычное дело. Не дожди, так трубы дырявые, а то и вовсе какие-нибудь подземные воды. Мы ж не Сахара. В общем, ямину затопило, а нам только того и надо было. Конечно, мы принялись швырять в воду камни. Вставали в кружок и швыряли. Да так старались кинуть, чтобы окатить противную сторону брызгами. Еще бы месяц-другой таких игрищ, и мы бы точно засыпали яму камнями, но кому-то пришла в голову идея, что яма — это отличный экстрим.

Фига ли бегать вокруг песочницы, когда есть такая роскошная воронка — да еще заполненная грязью! Вот мы и стали бегать вокруг ямины. Как-то даже не задумывались о том, что может произойти. Что вы хотите, — салажата!

Короче, кто-то должен был первым споткнуться, и споткнулся тонконогий Гоша. С брызгами ухнул в ямину и, малость побарахтавшись, стал тонуть. Тонущий человек, кто не знает, выглядит потешно. То есть пока думаешь, что он дурачится. А как сообразишь, что все по-настоящему и человек вот-вот пустит последние пузыри, становится страшно. Говорят от великого до смешного — один шаг, а я бы сказал: от смешного до страшного. Вот и мы поначалу гоготали, пока у Лешика не прорезался голос. Он у нас без того заикается, а после ангины и вовсе никак не мог заговорить. А тут голос возьми и прорежься: