Эмили из Молодого Месяца. Искания - Люси Мод Монтгомери Страница 8

Год после смерти мистера Карпентера прошел для Эмили спокойно — тихо, приятно, и, пожалуй (хотя она и пыталась подавить эту мысль), немного однообразно. Не было Илзи, не было Тедди, не было мистера Карпентера. Перри появлялся лишь изредка. Но разумеется, летом приезжал Дин. Девушка, с которой дружил Дин Прист, не могла чувствовать себя совсем одинокой. Они всегда были такими добрыми друзьями — с того давнего дня, когда она сорвалась с обрыва и повисла на утесе скалистого берега залива Молверн, а Дин ее спас. И не имело никакого значения ни то, что он слегка хромал, ни то, что одно плечо у него было выше другого, ни даже то, что мечтательный блеск зеленых глаз иногда придавал его лицу жутковатое выражение. В целом, не было на свете никого, кто нравился бы Эмили так, как нравился Дин. Думая об этом, она всегда мысленно подчеркивала слово «нравится». Все же существовали кое-какие смысловые оттенки, о которых мистер Карпентер понятия не имел.

Тетя Элизабет неизменно относилась к Дину неодобрительно. Впрочем, она никогда не питала особой любви ни к одному из Пристов.

Судя по всему, имела место некая природная несовместимость характеров, которой Марри и Присты никогда не могли преодолеть, даже несмотря на браки, изредка заключавшиеся между членами этих двух кланов.

— Присты! Да уж! — обычно говорила тетя Элизабет с презрением в голосе и одним взмахом руки — тонкой и некрасивой, как у всех Марри — отводила всему клану Пристов место среди никчемных и ненужных существ. — Присты! Да уж!

— Марри это Марри, а Прист это Прист, и вместе им не сойтись, — с дерзким озорством перефразировала Киплинга [8]Эмили, когда Дин однажды с притворным отчаянием спросил, почему ни одна из ее теток его не любит.

— Твоя двоюродная бабушка Нэнси открыто говорит, что терпеть меня не может, — отвечал он со странной легкой улыбкой, которая порой делала его похожим на развеселившегося гнома. — А леди Лора и Элизабет обращаются ко мне с холодной вежливостью, которую Марри приберегают для своих самых дорогих врагов. И кажется, я знаю почему.

Эмили вспыхнула. У нее тоже начинали появляться некоторые подозрения насчет причины, по которой вежливость, с которой тетя Элизабет и тетя Лора обращались к Дину, стала даже еще более ледяной, чем прежде. Эти подозрения были неприятны; Эмили яростно гнала их от себя, всякий раз когда они приходили. Но подозрения не желали удалиться и продолжали скулить где-то поблизости, напоминая о себе. Дин, как всё и все остальные, казалось, изменился за одну ночь. И что означала… что подразумевала эта перемена? Эмили отказывалась отвечать самой себе на этот вопрос. Единственный ответ, который напрашивался сам собой, был слишком нелеп. И слишком неприятен.

Неужели Дин Прист превращался из друга в поклонника? Вздор. Сущий вздор. Отвратительный вздор. Ведь Дин не был нужен ей в качестве поклонника, но безумно нужен в качестве друга. Она не могла позволить себе потерять его дружбу, такую чудесную, восхитительную, вдохновляющую. Ну почему на свете случаются такие чудовищные вещи? Каждый раз, доходя в своих несвязных размышлениях до этого вопроса, Эмили останавливалась в ужасе: неужели она почти готова признать, что «чудовищная вещь» уже произошла или происходит?

Так что, в определенном смысле, для нее стала почти облегчением новость, о которой Дин небрежно сообщил ей в один из ноябрьских вечеров:

— Думаю, мне пора в мое ежегодное путешествие.

— Куда вы отправитесь в этом году? — спросила Эмили.

— В Японию. Никогда там не был. Мне не очень хочется уезжать сейчас. Но какой смысл оставаться? Ты хочешь беседовать со мной всю зиму в гостиной в присутствии твоих теток?

— Нет, — сказала Эмили, смеясь и одновременно содрогаясь от ужаса. Она вспомнила один ненастный осенний вечер с ливнем и бешено воющим ветром, когда гулять в саду было невозможно, так что ей и Дину пришлось оставаться в гостиной, где за столом сидели тетя Элизабет и тетя Лора — одна вязала на спицах, другая крючком. Это было ужасно. Но почему? Почему в присутствии теток невозможно было дать волю мыслям и чувствам и беседовать так же свободно и доверительно, как наедине, во время прогулок в саду? Потому ли, что обычно Эмили с Дином говорили о многом таком, чего тетя Элизабет не могла понять и к чему, по этой причине, относилась неодобрительно? Возможно. Но какова бы ни была причина, настоящего разговора не получилось, и Дин мог с тем же успехом находиться в тот вечер на другом конце света.

— Так что я вполне могу уехать, — сказал Дин, ожидая, что эта утонченная, высокая, стройная девушка скажет здесь, в старом саду, что ей будет его ужасно не хватать. Она говорила это каждый год перед его осенним отъездом, но на этот раз не сказала. Она чувствовала, что у нее не хватает на это смелости.

И опять же… почему?

Дин смотрел на нее, и в его глазах, которым он по своему желанию мог придать нежное, печальное или страстное выражение, были теперь и нежность, и печаль, и страсть. Он должен услышать, как она скажет, что ей будет его не хватать. Ведь настоящей причиной его отъезда в эту зиму было именно желание заставить ее осознать, как сильно ей будет не хватать его.

Заставить ее почувствовать, что она не может жить без него.

— Тебе будет не хватать меня, Эмили?

— Разумеется, — отвечала Эмили беспечно, слишком беспечно, хотя в прежние годы говорила на эту тему очень искренне и серьезно. Такая перемена не вызвала у Дина сожалений. Однако он не мог догадаться, что именно скрывается за этой беспечностью. Возможно, Эмили почувствовала, заподозрила то, что он годами пытался скрывать и подавлять как ужасное безумие. И что же? О чем свидетельствовала эта беспечность, которой не было прежде? Может быть, Эмили не хотела, чтобы признание в том, что ей будет его не хватать, прозвучало слишком подчеркнуто? Или это было всего лишь инстинктивное желание женщины уклониться от разговора на тему, вызывающую слишком много чувств?

— Здесь будет совершенно ужасно этой зимой без вас, без Тедди, без Илзи. Так что единственный выход для меня — постараться не думать об этом, — продолжила Эмили. — Прошлой зимой было тяжело. А в эту зиму, мне почему-то кажется, будет еще хуже. Но у меня будет моя работа.