Волчье небо. 1944 год - Юлия Яковлева Страница 8

Она подняла руку с куклой. Кукла лупилась своими угольными глазами. Но ничем не смогла помочь. В этом городе не было ни права, ни лева, ни центра, ни края. Слишком большой, чтобы увидеть, где у него края, – и соответственно сообразить, где центр.

Или она просто плохо смотрит? Сара высунулась.

Ветер заметил ее, тут же кинулся отрывать от трубы. Чтобы укатить, чтобы сбросить. Подол платья хлопнул по лицу. Было страшно отпускать трубу. Сара схватилась покрепче одной рукой. Другой цапнула подол. Заткнула в рейтузы. Ветер принялся таскать ее за косу. Развязал бант. Снять не смог. Длинные ленты вились и трещали в воздухе, как вымпелы.

Не только ветер заметил.

– Убьется же! – донеслось снизу. Зазвенел колокольчик. Шустро полз красный жук пожарной машины.

Сара осторожно вытянула шею.

Зернышки лиц, задранных вверх.

– Ребенок! Девочка! Где? Вон там!

Сара сунула руку в рейтузы. Опять нащупала куклу: твердый узелок. Замусоленные уголки платка обвились вокруг ее пальцев. Как будто кукла пожала ей руку: мол, смелей, мы вместе, я с тобой.

Прямо вот так – взять и прыгнуть? Или просто шагнуть, и…

Ладно. Сначала надо добраться до этого самого края.

Сара осторожно отлепила себя от трубы.

Внизу ахнули.

Теперь она балансировала на остром гребне крыши, переступая то на одну сторону, то на другую. Гремело под ногами железо.

– Девочка! – гаркнуло совсем рядом. Усатая рожа в слуховом окошке. Сара отпрянула, оступилась. Загрохотало все: небо, крыша, улица внизу. «Зато не надо выбирать», – успела подумать: не пришлось ломать голову, надо ли прыгать или можно просто переступить ногами за край. Она сама к нему катилась. Ехала на животе. Сейчас только перевалиться через край, и…

«Черт». Остановилась.

Ноги уперлись в желоб. Сара заработала, толкаясь, руками, загребла ногами. Тело разворачивалось, как неповоротливая морская звезда. Сердце бухало, как сапоги по железу.

Одна нога уже повисла в воздухе. Улица ответила громко: «Ах!» Тело само потянуло вниз. Сейчас только толкнуться, и…

Но голову вдруг дернуло вверх. Потащило, волосы превратились в тысячи иголок, вонзившихся в кожу. Но остановить это движение было уже нельзя. Оно теперь шло от шкирки. Перехватило Сару под мышки. Вскинуло.

Небо снова было сверху, а улица – внизу.

– Ты что?! – заорал рот ей в лицо. – Сдурела?

Это были не усы, как ей там показалось с перепугу. А брови. Лохматые и черные. Девушка в медной каске с твердым гребнем сомкнула их от гнева:

– Жить надоело?! Где твоя мама?

– Как это дома никого нет? – сердилась девушка в пухлом сером комбинезоне и медной пожарной каске. Она всё норовила цапнуть Сару снова за руку.

– Ребенка надо доставить в милицию. До выяснения обстоятельств. И матери поставить на вид!

Тетя Дуся двигалась задом, оттирая Сару вглубь квартиры.

– Почему это нет? А я кто? Я – дома.

Сара пряталась за ее юбкой.

– А это чей? – не сдавалась девушка.

Бобка прикрыл дверь, оставил совсем маленькую щель, но оставил: каска заинтересовала его. Она была точь-в-точь как шлем у Ахиллеса, героя античной войны. Гребень на шлеме придавал ей нечто воинственное: девушка казалась более сердитой, чем была. Бобка задумался: а девушке он зачем? Ахиллесу – понятно: гасить удары чужих мечей. Потом сообразил: а вдруг ей на голову в горящем доме свалится кирпич? Или балка?

Тетя Дуся обернулась на него, вскинула брови. Мол, а ты почему не в школе? Но тут же отвела лицо. Не хотелось давать слабину перед нахалкой в каске.

– Тоже наш.

– А вы кто? Бабушка?

– Я соседка, – сказала тетя Дуся почему-то обиженно. Добавила, на взгляд Бобки, загадочно. – На себя лучше посмотри.

И пригладила растрепанные волосы, чуть тронутые сединой.

– Отец их на службе.

– Хорош отец! – возмущалась девушка в каске. – Ребенок по крышам шастает, чуть не убился! Где его номер? Всё ему сейчас выскажу.

Тетя Дуся прикинула свои силы. Будь это просто девушка, она бы ее, конечно, поставила на место. Но девушка была в каске. Пожарная. Почти милиционер. Тетя Дуся вздохнула, махнула на черную коробку телефона, висевшую в коридоре:

– Сюда.

Потом пальцем на бумажку, испещренную цифрами и буквами:

– Вот номер.

И встала, сложив на груди руки.

Девушка сдвинула каску чуть на бок, открывая ухо, приложила к нему трубку, покосилась на тетю Дусю:

– Можете идти.

– Да постою, – угрюмо посмотрела ей в глаза тетя Дуся. Она придумала, как уесть врага без опаски для себя самой. – А то шастают разные, а тут калоши стоят.

Под вешалкой и в самом деле блестели резиновые рыла.

Девушка возмутилась:

– Вы что, думаете, я…

Но в трубке, наверное, ответили, она скосила глаза на телефон и деловым тоном стала вызывать дядю Яшу.

* * *

Военный вышагивал по кабинету, выдыхал то морозный пар, то папиросный дым. То слова:

– Нева… Волхов…

Дядя Яша сидел за столом в шинели. Печатал под диктовку. Из машинки торчал листок. Он начинался словами «Докладная записка». Рядом лежал список парковых скульптур: чуть пожелтевший, довоенный, мирный. Дядю Яшу подташнивало – то ли от едкого дыма, который клубился в тесном холодном кабинете, то ли от отвращения к себе: «Чем я занят?» А руки стучали по клавишам. С треском сыпались буквы: «Нева, Волхов».

– Тритоны, – продолжал военный. – Маскароны… Нимфы…

Дядя Яша уныло подумал, что получил эту службу только потому, что не так много калек способны без ошибок написать это слово. Не макароны, не маска Роны. «Маскароны», – выстукивали пальцы. «Нимфы».

Вот у военного служба была настоящей: он был следователем по возвращению культурных ценностей, пропавших с некогда оккупированных советских территорий.

– Тритон…

– Тритоны уже были, – подал голос дядя Яша.

– Это другой. Из Оранжерейного садика. А те – это четыре мальчика, с Марлинского участка, – военный опять затянулся папиросой, помотал головой, разгоняя дым и непрошенные воспоминания: жена в летнем платье, журчащий хрусталь, морской ветер – у всех воспоминания о Петергофе были похожими. Как у всех, их больше не с чем было сравнивать.

– Черт знает что. Твари. Дикари, – опять стал распаляться он. – Ну как так можно? Сволочи… А ведь про них раньше думали: культурная нация. Мол, Гёте, Моцарт, Бах. Вот вам и Гёте, Моцарт, Бах. Тьфу!