Робинзонетта - Эжен Мюллер Страница 6

Одним словом, было сносно. Так продолжалось месяца три. Но однажды вечером, когда я, по его мнению, недостаточно быстро вытерла стол, дядя Мишар поступил со мной еще хуже. Он схватил меня за плечи, ударил головой об стену и убил бы меня, если бы рабочие не прибежали мне на помощь. Он был пьян вдребезги… Когда меня увели, то я слышала, как он кричал: «Уведите ее! Я не хочу больше ее видеть, эту лентяйку, которая даром ест и ничего не делает! Или я задушу ее!»

– И ты смеешься, рассказывая это! – удивился Пьер.

– Да, потому что мне, право, было смешно в ту минуту. Я отлично знала, что не была лентяйкой. Что касается еды, то я, по правде сказать, всегда ела досыта, потому что дядя Мишар не был жадным.

– Еще не хватало, чтобы этот пьяница отказывал тебе в пище! – сказал Пьер.

– Подожди, ты увидишь, что было дальше. Этот случай наделал шуму во всем доме. Все стали говорить, что мне нельзя больше оставаться у дяди Мишара и что меня надо поместить в другое место. Меня оставили у него два дня, потом отвели к одной старушке, которая держала маленькую лавочку. Моя обязанность была поддерживать чистоту в лавке и помогать по хозяйству. Мне это не было трудно. Я так много работала у дяди Мишара, что мне казалось, здесь я весь день ничего не делаю. Я просто страдала от безделья. А самое неприятное, что эта дама не могла видеть мои волосы распущенными. Она завязала их узлом и заставила носить так. Ах, это для меня было настоящей пыткой!.. Ночью, когда она спала, я их потихоньку распускала, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя свободнее… Но я все переносила, чтобы прокормить себя, хотя, по правде сказать, я часто голодала.

– Вот еще! – воскликнул Пьер. – Значит, она не давала тебе есть?

– Если и давала, то ровно столько, сколько ела сама, а ей очень мало надо было! Утром мы пили холодное молоко, по полстакана каждая, и закусывали коркой хлеба, размером с мои два пальца. В полдень мы съедали двойное количество хлеба с маленьким кусочком сыра, в самом лучшем случае еще яйцо всмятку. А вечером – то же самое, что утром: холодное молоко и корка хлеба.

– И ты никогда ей не жаловалась, что голодна? Ведь тебе же, наверное, все время хотелось есть.

– Да, действительно я была голодна; но я боялась рассердить ее. По вечерам у меня просто горело в груди, я чувствовала себя очень плохо; но я пила воду – хоть в этом она мне не препятствовала – и шла спать; во сне боль проходила.

– И ты долго выдержала у нее?

– Немного меньше, чем у дяди Мишара, – два с половиной месяца.

– Не думаю, что ты очень потолстела за это время!

– Еще бы! Человек, который привел меня к старушке, проходил иногда мимо лавочки и каждый раз говорил ей: «Странно, какая она худенькая и какая бледная!» и спрашивал меня, не больна ли я; я ему отвечала: «Нет»; а если бы я была недовольна, то отвечала бы ему: «Да».

– Нельзя сказать, что ты была слишком взыскательна!

– Но, Боже мой, старушка ведь относилась ко мне очень хорошо! Она меня никогда не била и работы у нее было очень мало.

– Но она тебя заставляла умирать с голоду.

– Нельзя же иметь все сразу.

– Ну, так что, ты ее наконец оставила?

– Да, я была вынуждена. Одна дама однажды накупила множество вещей в нашей лавочке; я их отнесла к ней. В благодарность она мне дала несколько сантимов. Возвращаясь от нее, я увидела в окне булочной прекрасную булку. Деньги по праву принадлежали мне, и я купила булку. А так как я очень боялась опоздать, за что мне попало бы, я и поторопилась съесть булку по дороге… Ах, какой вкусной показалась она мне! Как давно мне не приходилось есть что-нибудь с таким удовольствием! Но случилось так, что хозяйка увидела меня в конце улицы с последним куском в руках! Она разговаривала с двумя женщинами перед лавкой. Я прихожу. Хозяйка спрашивает: «Что за хлеб ты ела?» Я ей все рассказала. Она пришла в страшный гнев: «Что ты говоришь, несчастная? Что ты была голодна? Слышите ли вы? Ведь можно подумать, что я ей отказываю в еде!..» Я сказала: «Нет, нет! Это было не так! Булка была такая поджаристая, такая заманчивая, и я ее купила на деньги, которые мне дали». «Вы слышите эту маленькую лакомку! – закричала хозяйка. – Она хочет осрамить меня, распустить обо мне дурную славу! Прочь отсюда, дурочка! Прочь, бесстыдница, лгунья!». «Лгунья?» – повторила я. «Да, – сказала она, – кто даст ей деньги на хлеб? Она, наверное, выпросила их. Уходи, нищенка, уходи!» Я ответила: «Хорошо, я уйду!»

И я ушла. Я могла терпела голод, но позволить называть себя лгуньей, тогда как я никогда не врала, и нищенкой, тогда как я никогда не просила милостыни, помня завещание матери, было выше моих сил.

Я отправилась к даме, которая дала мне деньги, и все ей рассказала. Она меня подробно расспросила о моей жизни у торговки. Потом она пошла и поговорила с мужчиной, жившим в том же доме, где кузина Мариетта, который отвел меня к лавочнице. В ожидании нового места она оставила меня у себя. Ах, если бы можно было пробыть у нее подольше!..

У нее возникла мысль отдать меня в учение, и скоро она нашла мне новую хозяйку.

Я должна была стать портнихой. Там было три работницы. Я была довольна, что научусь какому-нибудь ремеслу. Хозяйку мою звали мадам Жак; ее муж был слесарь. У нее было трое детей. Мальчик был уже большой и работал со своим отцом. И была еще девочка. Бедняжка, она не могла ходить. Говорили, что у нее отнялись ноги. Она даже не могла встать со стула. Еще там была другая девочка, совсем маленькая, с которой надо было гулять под деревьями на площади. Как только она доедала суп, сейчас же говорили: «Мари, иди на площадь, погулять с маленькой». И я уходила до самого обеда. После обеда опять. Вечером ее надо было качать целыми часами. Боже мой! Я ухаживала за ней, как могла, но мадам Жак никогда не бывала довольна… А мальчик был злой, он всегда устраивал надо мной злые шутки или бил меня, когда никто не видел. Он разбивал вещи и сваливал вину на меня; меня ругали, наказывали, посылали спать без ужина. Муж иногда звал меня в мастерскую раздувать мехи. Когда у меня не хватало сил, он бил меня кулаком в спину! Здесь мне тоже не позволяли носить волосы распущенными. Это было тяжело. Когда я причесывалась, злой мальчик дергал меня за волосы, да так сильно, что я кричала от боли. Маленькая, беспомощная девочка, которую я кормила, тоже мучила меня. Она меня била, царапала, плевала мне в лицо. Я не смела жаловаться, потому что мадам Жак прибила бы меня за то, что я так худо отзываюсь о ее дочери, которая, по ее словам, была так мила…

Вот как я училась шить платья. Я провела там четыре месяца и ни разу не взяла в руки иголки.

– Тебе следовало пожаловаться даме, которая привела тебя на это место, – сказал Пьер.

– Эта дама однажды пришла и спросила, довольны ли мной хозяева. Посыпались упреки: у меня обнаружилась куча недостатков. Дама казалась очень рассерженной. Я стала плакать. Тогда она сказала: «Видите, она раскаивается и постарается измениться к лучшему; простите ее». Что могла я на это ответить? Когда она ушла, я все-таки сказала, что не заслужила таких упреков… Надо было видеть, как набросились на меня жена, муж и мальчик, как они кричали, смеялись надо мной и ругали меня. Чтобы проучить меня за наглость, мне не дали ужина и заставили спать на лестнице. Понятно, что с тех пор у меня пропала всякая охота жаловаться.