Битвы по средам - Гэри Шмидт Страница 57

И я представил, как люди собираются тут уже целых сто лет. Как сидят, как дышат — тихо и глубоко. Сто лет.

— Миссис Бейкер?

— Что, Холлинг?

— Можно спросить?

— Конечно.

— Только это никак не связано с местными историческими достопримечательностями.

— Ничего страшного. Спрашивай.

— После матча на стадионе, когда Мел Стоттелмир отвёл вас к боссу, вы попросили его заключить контракт с «Ковальски и партнёры», да? Чтобы Мирил никуда не уехала?

Пауза.

— Холлинг, я думаю, тебе совершенно незачем знать, о чём и с кем я тогда говорила.

— Тогда можно другой вопрос?

— Какой? Он связан с историческими достопримечательностями города?

— Да.

— Ну, спрашивай.

— Если на Камильскую среднюю школу упадёт атомная бомба… ведь всё это исчезнет? Всё, что мы сегодня видели?

— Да, — произнесла она после ещё одной долгой-долгой паузы.

— И на самом деле не важно, сидим мы под партами или нет? И голову прикрывать бесполезно?

— Ты прав, — ответила миссис Бейкер. — Бесполезно.

— Тогда зачем нас заставляют это делать?

Она задумалась.

— Это успокаивает. Людям кажется, что, если они подготовятся заранее, ничего плохого не произойдёт. Кроме того… не исключено, что мы ощущаем собственное бессилие, словно мы не способны противостоять пращам и стрелам яростной судьбы.

— А на самом деле? Способны?

Она улыбнулась. Той, неучительской улыбкой.

— Мы можем учиться, — сказала она. — Например, строить схемы предложений. Кстати, выкатывать глаза на лоб совершенно неприлично, Холлинг. Мы можем и должны учиться всему на свете. И использовать эти знания, чтобы стать хорошими, добрыми людьми. Это первое. А второе…

В тот день я, пресвитерианец, впервые в жизни зажёг свечку в католической церкви. В сумрачном, тёплом, пахнущем воском соборе Святого Адальберта я зажёг и поставил свою свечу рядом со свечкой, которую зажгла миссис Бейкер. Не знаю, о чём молилась она, а я просил Бога, чтобы атомная бомба никогда не упала ни на Камильскую среднюю школу, ни на дом квакеров, ни на старую тюрьму, ни на храм Мессии, ни на Хикс-парк, ни на школу при Епископальном соборе Святого Павла, ни на собор Святого Адальберта.

Я молился за лейтенанта Бейкера, пропавшего без вести где-то во вьетнамских джунглях, близ Кхесани.

Я молился за Данни Запфера, который как раз сейчас готовится к бар-мицве.

Я молился за сестру, которая едет на жёлтом «жуке» в Калифорнию, а может, уже добралась и теперь ищет себя.

Я молился… ведь можно зажечь одну свечку и просить о многом? Это не возбраняется?

* * *

Когда я вернулся из школы, дома было пусто. Ни людей. Ни «мустанга». Ни универсала.

Даже почтовый ящик почти пуст — но в глубине что-то белеет. Сестру приглашают на митинг по случаю приезда Бобби Кеннеди на Лонг-Айленд перед выборами. Да, жаль, что её нет… небось прыгала бы до потолка от радости.

И тут я понял, что в доме пусто именно потому, что нет сестры. Наверно, так и понимаешь, что человек тебе дорог. Когда человека нет рядом и тебе его не хватает. И ты понимаешь, что пустота образовалась не только в доме, а в душе тоже. Как в том предложении, которое миссис Бейкер дала мне разбирать в начале года:

Мы не даём цены тому, что наше,

но стоит только потерять — и вдруг

откроем в нём прекрасного так много,

что нет утраченному и цены.

В тот вечер я впервые понял: я очень люблю сестру. И даже не знаю, чего мне больше хочется: чтобы она вернулась домой или чтобы нашла себя или что уж она там, в Калифорнии, ищет.

Вот какие мысли обуревают человека, если внимательно, не пропуская монологов, читать «Гамлета, принца датского». Поневоле задумаешься. И загрустишь. Правда, играть Гамлета на сцене Фестиваль-театра всё-таки лучше, чем Ариэля, потому что ты принц, а не феечка и на тебе чёрный плащ, а не жёлтые колготки.

А вечером, почти ночью, когда мама с отцом уже спали, зазвонил телефон. Сестра так и рассчитывала, что я не сплю и возьму трубку.

Я взял трубку и разревелся. И она тоже.

Мы ничего не говорили. Просто ревели. Как два идиота.

Среди всхлипов я расслышал, что она в Миннеаполисе — это, наверно, по пути в Калифорнию, — что она совсем одна и в кармане у неё только четыре доллара и она не знает, что делать, потому что билет на автобус до Нью-Йорка стоит сорок четыре доллара и пятьдесят пять центов, что я ни за что, ни за что на свете не должен проболтаться маме с отцом, что она звонила, потому что они будут её ругать, а она этого не выдержит, или они вообще не захотят с ней разговаривать, и что теперь делать, она не знает.

Я понял, что сестра себя пока не нашла.

— Ты сейчас где? — спросил я.

— На автовокзале. Откуда, думаешь, я узнала, сколько стоит билет до Нью-Йорка?

— Там есть пункт Вестерн Юнион?

— Ну конечно есть. На любом вокзале есть пункт Вестерн Юнион. — Она замолчала. Наверно, озиралась. — Холлинг!

— Что?

— А где же здесь Вестерн Юнион? Как они деньги переводят?

В этот момент телефонный оператор сообщила, что время наше истекает и, чтобы получить добавочные три минуты, надо бросить ещё тридцать пять центов.

— У меня больше нет монет! — закричала сестра.

— Утром найди ближайший пункт Вестерн Юнион, — затараторил я. — Я…

Тут связь оборвалась. Из-за каких-то дурацких тридцати пяти центов. Словно потомки изобретателя телефона Александра Белла обанкротятся из-за одного несчастного ночного звонка из Миннеаполиса на Лонг-Айленд.

Я даже не знал, услышала ли сестра мои последние слова. Но утром я стоял у дверей Торгового банка, который находится у нас — не догадаетесь! — на Торговой улице. Открывается он ровно в десять, когда я давно должен сидеть в школе. Так что последние пару часов я, выйдя из дома, прятался от любопытных глаз, а глаз могло быть немало, потому что Торговая улица совсем рядом с Ли-авеню.

Наконец банк открылся, и я вручил кассирше стодолларовую облигацию, которую мне дали за победу в кроссе.

— А почему ты не в школе? — не преминула спросить кассирша.

— Я боюсь, что на неё упадёт атомная бомба.

— Сегодня таких осадков не обещали. — Кассирша улыбнулась. — Что ты хочешь сделать с облигацией?

— Обменять на наличные деньги.

Она рассмотрела дату на облигации.

— Если обналичить её сейчас, ты получишь всего пятьдесят два доллара. А если сохранишь, через несколько лет получишь сто.