Приемыш черной Туанетты - Сесилия Джемисон Страница 5

Художник с севера, «очень, очень богатый», как сказала Селина, часто останавливался у ее стойки, чтобы купить горсть орехов в меду или вкусные пирожные; каждый раз, подходя к прилавку, он окидывал взглядом детей, и не одна монетка попала от него Филиппу в обмен на душистую оливковую ветвь или букет фиалок.

Он действительно был художник – Эдуард Эйнсворт, известный в Нью-Йорке; что касается его богатства, то это было лишь предположение Селины, основанное отчасти на том, что Эдуард Эйнсворт – не здешний, главным же образом – что он почти ежедневно покупал цветы. А кто же, кроме богачей, станет это делать?

В этот день Селина в нетерпеливом ожидании увидела его первой, и ей показалось, что художник собирается пройти мимо. Но нет, он остановился, наклонился над стойкой и погрузил лицо в благоухающие цветы.

– Какой аромат! Очарование! – прошептал он.

Затем выбрал ветку оливы и фиалки, не спуская глаз с Филиппа и Деи, устремившей на него большие глаза.

В это время на лице Селины появилась пленительнейшая из ее улыбок, и когда покупатель положил на стол деньги за покупки, она промолвила своим приятным, задушевным голосом:

– Свежие, сэр, свежие! Не возьмете ли и пирожных?

– Непременно. Благодарю вас, – ответил художник, не спуская глаз с детей.

– Если позволите, сэр, я покажу вам прелюбопытную штучку! – И Селина с осторожностью взяла фигурку Квазимодо; Дея побледнела от волнения, а в глазах Филиппа зажглись беспокойные огоньки. Это была минута высшего напряжения.

Художник просиял. Он отложил цветы, сверток с покупками и, взяв статуэтку в руки, почти с благоговением стал внимательно разглядывать ее со всех сторон.

– Кто это сделал? – спросил он, глядя то на одного, то на другого из детей.

– Мой папа́, – ответила Дея, набравшись храбрости.

– Твой папа́? Да он гений! Работа сделана артистически. Как зовут твоего отца и где он живет?

Дея потупила голову и ничего не отвечала. Художник вопросительно посмотрел на Селину.

– Ее бедный папа́ хворает, – ответила она, многозначительно указав на свой лоб. – Он не желает никого видеть. Она, – и Селина указала на девочку, – никогда не говорит посторонним, где они живут.

– О, я понимаю! – прошептал художник. – Хорошо, дитя мое, – ласково обратился он к Дее. – Не можешь ли ты сказать мне, кого изображает эта фигура?

– Это Квазимодо.

– Именно так! Бесподобно, бесподобно! Но какой странный сюжет! – И снова он вертел статуэтку в руках и рассматривал ее.

– Ты его продаешь? – спросил он наконец.

– О, да, сэр! – с живостью воскликнула Дея. – Если вы только купите его, бедный папа́ так обрадуется; он объявил мне, что я должна продать его сегодня во что бы то ни стало.

– Сколько же ты требуешь за него?

– Папа́ велел продать его за пять долларов. Разве пять долларов много? – смутилась бедная девочка. – Папа́ сказал, что это произведение искусства, но если вы находите, что это очень много…

– Это и есть произведение искусства, – прервал ее художник, засовывая руку в карман и доставая бумажник.

Глаза Деи сверкнули было, но затем наполнились слезами.

– Не можешь ли ты сказать мне, дитя, сколько времени лепил твой отец эту статуэтку? – спросил он, держа бумажник в руках.

– О, долго, сэр! Я не могу сказать в точности, как долго, потому что папа́ работает по ночам, когда я сплю.

– А, он работает по ночам! А ты много продала статуэток?

– Нет, сэр, я уж давно не продавала ни одной.

– Она не продала ни единой штучки с самой Масленицы, – вмешался Филипп, весь превратившийся в любопытство. – Один путешественник купил статуэтку, но дал за нее всего три доллара.

– Ты брат ее? – спросил художник, улыбаясь Филиппу.

– О, нет, сэр, мы не родственники, – ответил мальчик. – Она только мой друг. Она маленькая, и я забочусь о ней и стараюсь ей помочь, чем могу…

Говоря это, мальчик поднял на художника глаза, и в их голубой глубине сиял такой мягкий свет, что сердце художника дрогнуло от какого-то смутного нежного воспоминания.

«Как он похож на него, – подумал он, – тот же взгляд, та же улыбка и почти тот же возраст! Я уверен, и Лауре это бросится в глаза… Надо показать ей его!»

На мгновение он забыл, где находится; воспоминание детства слилось с недавним горем. Босоногий мальчик, срывавший в обмелевшем пруду водяные лилии; мальчик, стоявший возле него и следивший любящим взором за каждым движением его кисти, и мальчик, находившийся сейчас перед ним, – казались ему одним и тем же лицом. Сильное волнение стерло все из памяти художника, и он застыл в безмолвии, устремив глаза на Филиппа. Очнувшись, словно ото сна, он заговорил, и в голосе его дрожали новые нежные нотки:

– Какой ты добрый мальчуган! Счастье, что у нее такой друг. Как тебя зовут, голубчик? Я хочу поближе познакомиться с тобой.

Мальчик покраснел от удовольствия и быстро ответил:

– Меня зовут Филиппом, сэр!

– Филипп, – повторил, как эхо, художник. – Не странно ли!.. А как твоя фамилия?

– О, меня все зовут «Филиппом Туанетты», я никогда не интересовался своей фамилией. Я спрошу сегодня мамочку, есть ли у меня фамилия.

– Туанетта – твоя мать?

– Нет, сэр, она моя няня. Она темнолицая, а я, как видите, белый.

– Ты всегда жил с Туанеттой?