Город Солнца. Глаза смерти - Евгений Рудашевский Страница 48

– Каким стал бы Александр Македонский, если бы родился сейчас, где-нибудь под Рязанью, в семье учителя физкультуры?

– Что? – Аня посмотрела на Максима.

– А каким был бы Магеллан в наши дни, когда по его проливу давно ходят туристические корабли? Или леди Годива, когда публичное обнажение приносит только административный штраф и подретушированную фотографию в таблоиде, сразу после рекламы холодильников?

– Ты это к чему?

Аня, мигнув поворотниками, свернула на Сретенский бульвар.

– История порождает героев. Точнее, даёт им шанс проявить себя. Жизнь натягивается, как струна – поющая и готовая лопнуть в любой момент. И человек в такие минуты прекрасен. Как Македонский, как Магеллан. Смерть остаётся неотвратимой, но её принимают не как величайшее зло, а как неизбежную бюрократическую данность. Как повышение цен на гречку или очередь в паспортном столе. Когда готов отдать жизнь, когда понимаешь, что есть вещи поважнее твоего собственного биологического существования, ты развенчиваешь смерть. Возвышаешься над ней. И тебе открывается подлинный человеческий мир. А в филистерском раю правит смерть. Никто так не боится умереть, как обыватель, живущий на пособие или проводящий будни в душном офисе по соседству с разгорячённой громадиной многофункционального принтера и кулером на девятнадцать литров структурированной артезианской воды. Когда увязаешь в быту, ты привязываешься к обеспеченному тебе комфорту и превозносишь свою жизнь выше всех идеалов, а значит, обрекаешь себя до конца дней слушать неотступное зловонное дыхание смерти. Каждый день, каждую минуту. Даже в мгновения настоящего счастья.

– Ого! – Аня не ожидала, что Максим так ответит на её замечание о страхе перед смертью. – Это опять какая-нибудь цитата?

– Почти, – Максим кивнул. – По словам мамы, примерно так говорил мой отец. Как раз перед тем, как оставить нас.

– Да уж. И ты… ты с этим согласен? Ну, про натянутую струну, про очереди в паспортный стол?

– Не знаю, – честно признался Максим.

Он и сам не ожидал, что произнесёт это вслух. Настроение было паршивое. Опять до поздней ночи провозился с зашифрованным письмом. Не продвинулся ни на шаг. И даже во сне продолжал без толку подбирать ключевые слова, переставлять буквы. В итоге проснулся с головной болью.

Последние два дня внутри зрело недовольство собой и окружающими. Застывшее, свербящее чувство неудовлетворённости, будто забыл что-то сделать или сказать, будто упустил что-то важное и никак не можешь понять, что именно.

– А мне нравится быт, – Аня щёлкнула по ёлочке ароматизатора. – Нравится домашнее тепло. Ёлка с гирляндами под Новый год. Торшер перед креслом. Укрыться под пледом, поставить рядом чай с лимоном и корицей, читать какую-нибудь уютную книгу. Встречать гостей, болтать о чём-нибудь весёлом. Смотреть, как играют дети. Не знаю, как там со зловонным дыханием смерти… Умирать проще, чем жить. Ну, то есть я не понимаю, почему выбор именно такой. Но мне кажется, что всё это – про смерть и пренебрежение жизнью – говорят в основном те, кто не умеет жить. То есть, в общем-то, несчастные люди. Да и зачем развенчивать смерть? Это не то же самое, что принять её – прожить жизнь так, чтобы потом не было обидно умирать. Ведь, знаешь, на этой шкале между героями и обывателями, живущими на пособия, много других людей. Не героев, но и не бездельников. Такая вот тёплая серединка.

– С друзьями, новогодними игрушками и детьми?

– Ну да! И эта серединка как раз для меня.

– Здесь, в Москве, или в Мадриде?

– Не знаю, – рассмеялась Аня. – Пока не думала.

Максим прикрыл глаза. Голос Ани и то, что она говорила, успокаивали. Если с Кристиной ему хотелось остаться наедине, вдвоём, отгородившись от всего мира высокими, под самое небо, стенами, то с Аней его тянуло открыться миру: общаться, смеяться и, да, наряжать новогодние ёлки. Диме повезло. Максим и сам не отказался бы от такой сестры. Неожиданно подумал, что, быть может, у него где-то там, бог знает где, уже давно появились сёстры или братья. Неприятная мысль. Ядовитая и вновь поднимающая ненависть к отцу.

– Я бы не против однажды вернуться в Мадрид. Там было хорошо. Но и Москва мне нравится. Всё-таки родной город.

Утром Аня встретила Максима на «Комсомольской» и теперь везла на Новый Арбат. Там, недалеко от одного из домов-книжек, до сих пор работала «Изида». Судя по тому, что удалось найти в интернете, она теперь превратилась в обычный антикварный магазин. Директором значился Покачалов. Мама упоминала эту фамилию. Кажется, он был среди основателей «Изиды», и Максим надеялся услышать от Покачалова, над чем работал отец перед исчезновением.

За последние дни Максим не узнал ничего важного. Дима и Аня больше занимались учёбой – готовились к сессии, не хотели пропускать занятия. Максим не мог их в этом упрекнуть. Кристина в понедельник вернулась в хостел. На предложение пожить в Клушино, чтобы не рисковать и лишний раз не показываться в Москве, ответила уклончиво. Она была разочарована тем, что Максим и сам не понимал, чего теперь добиваются люди, похитившие её отца.

Вчера вечером Максим предупредил всех, что поедет в «Изиду». Аня вызвалась его подвезти. Сказала, в среду важных занятий у неё нет. Казалось невероятным, что Шмелёвы, несмотря на всю обеспокоенность, по-прежнему думали о семинарах, зачётах, экзаменах. В итоге Максим решил, что они так до конца и не поняли опасность ситуации.

– А ты? – Аня посмотрела на Максима.

– Что я?

– Ты бы хотел жить в Москве? Кстати, почему ты не переехал в общагу? Дима говорит, у вас многие живут на Михалковской. Из Клушино, наверное, трудно ездить каждый день.

– Я езжу не каждый день.

Больше Максим не добавил ни слова. Не хотел сейчас об этом говорить.

Посмотрел на розовое здание Московской городской думы с его дюжиной колонн – тяжёлых, неуместных на фоне двух- и трёхэтажных фасадов. С печалью подумал, что так и не полюбил Москву. Знал парочку хороших мест, мог при случае порекомендовать кому-нибудь из приезжих неплохой музей или парк, читал об истории улиц и зданий и всё же родным этот город не называл.

Считал Москву лишь наваленными в кучу обрывками разных эпох и стилей, аляповатым уродцем, слепленным из осколков десятка других городов, накрепко стянутым десятиполосными клёпками МКАДа, а теперь и захватившим ближайшее Подмосковье жадными щупальцами метрополитена. В этом городе звучало так много голосов, а своего единого голоса не было. Город, куда приезжали работать. Город, которым привыкли пользоваться. Город, в котором всё временное оказывалось постоянным, а всё вековечное низвергалось слишком легко и безропотно. И как бы ни прятали его уродство под километрами тротуарной плитки, парковых насаждений и горящих в ночи витрин, оно неизменно давало о себе знать.