Безмятежные годы (сборник) - Вера Новицкая Страница 44

Придя вчера к тете, узнали, что Танюшка, слава Богу, поправилась, бегает уже, только еще немного почихивает и покашливает. Обогрелись и пошли в детскую, где оба малыша играли. При нашем появлении ребятишки игрушки побросали и с визгом бросились целовать нас. Повытаскивали мы с мамочкой свои подарки и начали по очереди давать Тане: куклу, колясочку к ней, посуду. Девчурка опять принялась визжать от радости.

Сережа сперва с любопытством тоже все рассматривал, потом вдруг нахмурился, накуксился и заревел.

– Сергулька, чего ж ты плачешь, милый?

Один рев в ответ.

– Что же случилось? Ну, скажи же! – допытываемся мы.

– Та-Тане все… и доктор, и горло… мазали, и… крендель, и… игрушки, а…а мне ни-ничего, – захлебываясь, объяснил мальчуган и еще горше заплакал.

Вот потешный! Доктор был и горло мазали – действительно, удовольствие! Нашел чему позавидовать!

Сунулась было няня его утешать, так вон отпихнул. Она только недавно поступила, и он ее не жалует и потом, как объяснила тетя Лидуша, ревнует, что та все Таню хвалит. Кое-как развеселили; расшалился карапуз и забыл про свои обиды.

Но вторая беда началась, когда спать позвали. Опять на сцену появилась няня. Ни-ни, не желает. Долго ломался, наконец смилостивился.

– С тобой не пойду, с мамой Мусей.

Пошла я его укладывать. Разделись, помылись, все чин-чином; няня в сторонке стоит, у кроватки Тани, которая уже давно спит.

– Ну, теперь, Сергуля, опустись на колени и помолись за нас всех, – говорю я.

Он становится на четвереньки, потом ерзает, ерзает, наконец примащивается на коленках. – Помилуй, Боженька, папу, маму, Таню, Мусю, тетю, дядю, бабушку, няню… Не тебя! – круто поворачивается он в сторону женщины. – Аксинью, всех христиан и меня, маленького мальчика, дай всем здоровьица. Аминь, – заканчивает затем малыш свою усердную молитву.

Мне так смешно, что я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться, нянька тоже добродушно ухмыляется. Ужасно он потешный и милый!

Сегодня, по обыкновению, в гимназию.

Входит Дмитрий Николаевич на русский урок, в руках наши листочки. Ну, пойдет расправа! Расписывается, смотрит отсутствующих. Вот мямлит! По классу несутся подавленные вздохи, под нагрудниками передников быстро-быстро шевелятся руки, делая малюсенькие крестики.

– Госпожа Зернова!

Наконец-то!

– Ваше сочинение вполне удовлетворительно: тема обдумана, изложение ясное, точное.

Зардевшаяся Зернова получает тетрадку, а рука словесника выводит «12» в журнальной графе.

– Госпожа Старобельская!..

Мне сразу ударяет в виски и делается как-то тоскливо. «Боже, помоги, Боже, помоги!» – думаю я, а сердце стучит, стучит.

– Тоже прекрасное сочинение, слог легкий; ни стилистических, ни орфографических ошибок нет, изложение логичное, доказательства последовательно вытекают одно из другого и, пожалуй… убедительны. – Он опять на минуту поднимает на меня глаза, и опять они смеются.

«Бездушный, бессердечный, как ему не стыдно так издеваться!» – думаю я и чувствую, что в горле у меня что-то сжимается, к глазам подступают дурацкие слезы. Только не хватало еще разреветься при нем! Я с силой стискиваю зубы. Господи, скоро ли конец?

– Сочинение, видно, много и долго передуманное, – подчеркивая голосом, говорит он. – Пожалуйста.

Тонкая рука протягивает мне работу.

«Только бы не заплакать», – повторяю про себя я, кладу перед собой листок и подпираю щеку рукой, чтобы скрыть хоть часть лица.

– Двенадцать! – раздается рядом со мной голос Любы.

«Дура! – мысленно слетает у меня по ее адресу. – Еще спрашивает: двенадцать? Точно смеется!»

– Тебе «двенадцать», Муся, «двенадцать» за сочинение, я видела. Чего ты скисла? Говорю же, «двенадцать». Ей-Богу, правда!

– Что такое? Не может быть!

Я жадно всматриваюсь в свой листок, на который боялась до этой минуты даже взглянуть. Одна запятая добавлена красными чернилами, одно «п» переправлено в «т», – хроническая, вечная ошибка невнимания. В самом низу последней страницы узкое изящное «12» и мелкий красивый росчерк. Что же это?.. Господи, неужели?

Мне опять хочется плакать, но уже от радости. Я с чувством благодарности, смущенно поднимаю глаза на Дмитрия Николаевича; мне немножко стыдно… Его лицо спокойно, как всегда, в руке сочинение Михайловой; сама она стоит у стола.

– Читая ваши «воспоминания детства», госпожа Михайлова, я никак не мог дать себе отчет, в тропическом или полярном поясе находится место действия, так как в нашем умеренном климате природа не балует нас такими феноменами. Вы, например, пишете: «на другой же день по переезде на дачу (то есть в мае месяце, – поясняет он) я с радостью и сеткой выбежала в сад, где меня ждали остальные дети, спрятавшиеся от меня в высоких кустах брусники, на которых висели красные ягоды, через которые сияли горячие лучи солнца и падали на землю светлые пятна».

При чтении этого очаровательного отрывка в классе поднялся сдерживаемый с трудом смех. Мне сразу становится как-то необыкновенно весело, точно тяжесть с души скатилась.

– Вот эти гигантские кусты брусники, в которых прячется целая компания детей, эти уже в мае «красные ягоды, сквозь которые сияли горячие лучи солнца» и падали на землю какие-то неведомые «светлые пятна» – положительно лишают меня возможности ориентироваться, где именно происходит действие. Судя по пышности флоры и быстроте ее роста, мерещатся тропики, с другой стороны, брусника ищет прохлады северного или горного климата. Так как же, госпожа Михайлова? Вы отчетливо помните именно такую обстановку?

– Нет, я просто выдумала, чтобы красивее было, – поясняет Михайлова.

В классе неудержимое фырканье.

– Значит, поэтическая фантазия, – чуть-чуть улыбаясь, продолжает Дмитрий Николаевич. – Очевидно, в этот день вас посетила муза?

– Нет, у нас никого не было, я весь вечер занималась и сама, все сама написала. Никто не приходил, папа не позволяет ни мне в гости ходить по будням, ни чтобы к нам ходили. Я, право, все сама написала, – оправдывается уже со слезами на глазах несчастная.

Тут откровенный хохот несется по классу. Не может побороть улыбки даже Дмитрий Николаевич. Даже Клепка расчухала: хоть и шикает, но улыбается.

– Госпожа Сахарова! – раздается сквозь еще не улегшийся в классе смех голос Светлова. – В вашем сочинении о значении труда в жизни человека вы местами слишком туманно выводите ваши умозаключения, а кое-где прибегаете к несколько рискованным и преувеличенным выводам. Например, начало: «Всякий труд есть затрата сил и напряжения мускулов, а поэтому труд имеет громадное значение в жизни человека». Чрезвычайно туманно. Дальше: «трудящийся осел – царь в сравнении с ленивым человеком»…