Цветущий репейник - Ирина Дегтярева Страница 4

— Скрипка твоя пострадавшая, — улыбнулся мастер, глядя на Гешку поверх узких, длинных стёклышек очков.

Он осмотрел раздавленный инструмент и покачал головой.

— Мог просто отказаться от занятий музыкой. Скрипку-то зачем калечить, тем более такую. Эх ты!

— Я случайно, — пробормотал Гешка. — Вы её почините?

— А ты, небось, надеешься, что я не справлюсь? Нет, голубчик, я почти пятьдесят лет скрипки чиню. Не могу видеть, как работу мастера приводят в такое состояние.

Мефодий Кузьмич положил Гешкину скрипку на верстак. Она легла, сиротливо поджав изломанный гриф, на пружинки и завитки стружек, среди стамесок, молоточков, жутковатого вида крючков и других инструментов.

Гешке вдруг стало страшно. Невыносимо захотелось забрать отсюда скрипку.

— Через две недели придёшь, — мастер сунул Гешке в руку какую-то квитанцию и выпроводил. — Мне работать надо.

* * *

Гешка стоял с пустым футляром от скрипки на автобусной остановке в плотной молчаливо-мрачной толпе, ждущей, жаждущей автобуса.

В городе Гешка всегда остро чувствовал одиночество. Он любил быть один, но в городе, среди людей, накатывала тоска, от которой хотелось бежать под горбатый мост, мимо депо и собачьей стаи, в лес, притулившийся к городу. Городу, где среди множества людей жило одиночество.

Гешка не пошёл домой, а опять очутился в лесу в своей землянке-норе, отделённой от всего мира толщей земли, прошитой и укреплённой корнями двух ёлок.

От толстых корней внутрь землянки свешивались тонкие белые корешки в поисках воды и нового места для существования, где они могли толстеть и крепнуть, превращаться в подземные деревья, сравнимые с наземными по толщине и мощи.

Эти бледные нити корней, обросшие корешками, как щупальцами, Гешка любил трогать. Вот уж чего суровые ели не ожидали — того, что под землёй сидит кто-то и щекочет их корни. Поэтому деревья и содрогались от смеха и роняли шишки.

Гешка вытянулся на топчане. От сена и мха пахло солнечной поляной и мёдом. Гешка улыбался. Мысли в подземной тишине текли неторопливо. Гешка оглядел свою нору и пожал плечами.

«Как может существовать одиночество? Особенно здесь, в лесу. Где всё само по себе, отдельно друг от друга и не страдает от этого», — думал Гешка.

А отец твердил ему, что надо дружить с ребятами, что у Гешки совсем нет друзей и оттого он хмурый и нелюдимый.

«Почему деревья не называют нелюдимыми? То есть они, конечно, не люди и не дружат они так, как люди себе это представляют. Если думать как отец, то все должны быть в группах. А как же Земля? Луна? Другие звёзды и планеты? Они ведь все живые, но находятся друг от друга далеко. На расстоянии тысячи световых лет. Значит, все в мире и даже во Вселенной одиноки. Или, наоборот, не бывает одиночества, а его придумали люди? Зачем? Может, потому, что они такие существа, которые не могут жить поодиночке? Но я могу! Ведь мне лучше, когда я один, вот так, как теперь. — Гешка снова оглядел с улыбкой свою нору. — Но у меня всё-таки есть отец, дядьки… Я не совсем один. Хотя они со мной редко бывают рядом и мы почти не общаемся. То они на работе, то очень устали, то сердятся. Раньше мне хотелось, чтобы они всё время были со мной, играли, разговаривали. А сейчас я уже этого не хочу. Наверное, раньше я был слишком маленький, слабый и беспомощный и мне нужна была их компания, а теперь я вырос и хочу быть один… Как человеку может быть скучно с самим собой? Ведь в голове всё время есть мысли, которые можно обдумывать, есть воспоминания и мечты. А как сидели узники в одиночных камерах тюрем? Совсем одни. Правда, некоторые сходили с ума, может потому, что слишком много думали и терялись в путанице своих мыслей… Зиму обещают снежную. Как бы вовсе не засыпало овраг и мою нору».

В прошлом году снега почти не было и Гешке удавалось пробраться в нору. Он не мог попасть сюда только в начале весны, когда по склонам и дну оврага текла мутная талая вода, подкрашенная рыжеватой овражной глиной.

Зимой Гешка разжигал у входа костерок из сухих веток, запасённых с лета и сложенных в нише под потолком. Снег вокруг костра таял, плыл в сторону и намерзал пористой слоистой коркой там, куда не доставал жар.

От костра странно пахло илом и грибами. Зимний костёр жадно поглощал дрова — бесценный небольшой летний запас, хрустел еловыми шишками, глотал целиком тонкие веточки и дольше, с наслаждением, как карамельку, облизывал и смаковал толстые сучья.

Гешка тосковал по зимнему костру — слиянию холода и огня, столкновению противоположностей, которое не вызывало взрыва, но возникала вода… или слёзы.

* * *

В коридоре Гешка наткнулся на потрёпанный туристический рюкзак и заляпанный масляной краской этюдник. Дядя Федя приехал. С кухни плыли табачные облака и пар от варившейся картошки. Пахло селёдкой и луком. Отец зажёг свет в коридоре и осветил Гешку, стоящего во всей красе землепроходца.

— Да где же ты опять так вывалялся? — отец хмурился, и такие же бежевые, как у Гешки, глаза сузились, и веснушки на щеках утонули в сердитых морщинках. — Ты мне назло это делаешь? Ну что молчишь? Скрипку отнёс?

Гешка кивнул.

— Ремонт в копеечку влетит.

— Не надо её чинить. Я всё равно не буду больше заниматься, — наклонив голову, негромко сказал Гешка.

Но отец и не слышал его.

— Я сегодня заехал в твою музыкальную школу, и Клавдия Сергеевна дала тебе скрипку из фондов школы, пока нашу не починят. Так что тебе будет чем сегодня заняться. Приведи себя в порядок, — отец брезгливо, двумя пальцами, взялся за испачканный край Гешкиной куртки. — Поешь и иди заниматься. Тебе, кстати, ещё и уроки делать. Шляешься неизвестно где целый день. Вот скажи, где ты был?

— Гулял.

— Где, интересно, можно так изгваздаться гуляючи? Опять один бродил? Ты найдёшь на свою голову приключений, — отец сам снял с Гешки куртку. — Небось, снова около депо ошивался?

— Я никогда там не ошиваюсь! — вдруг вспыхнул Гешка.

— Не кричи! Тебя там видели, и не один раз. Кончится тем, что под поезд попадёшь. Не смей туда ходить! Слышишь?

— Не глухой, — ещё более распалился Гешка.

— Ты что-то совсем распустился, — скорее удивлённо, чем возмущённо заметил отец.

— Хватит ворчать, — из кухни выглянул краснощёкий дядя Федя. — Дай мальчишке хоть дух перевести, а то накинулся с порога. Племяш, пошли картошку лопать, потом мои новые картинки посмотришь. А то я завтра часть на Арбат отнесу и часть — в галерею.

Гешка пилил на новой скрипке, и голос её по-другому был скрипуч и протяжен. Он ныл, отдаваясь в висках, из-за нарочито грубых движений смычка, поскуливал, как соседская такса. Дядя Федя заглянул в комнату с обиженным выражением лица.

— Генка, ну ты что? Я жду-жду, а он тут на скрипочке пиликает. Не будешь мои картинки смотреть, так и скажи.