Зима, когда я вырос - Петер ван Гестел Страница 39

Бет принялась переставлять фотокарточки и делала это долго-долго.

— Бет, — напомнил я, — я еще здесь.

— Осенью сорок второго, — сказала Бет, — в день еврейского праздника Йом-Кипур была облава на евреев, и дядю Давида с тетей Минни забрали, а через неделю их дом разграбили, я это видела, дом на Ден Тексстрат, здесь за углом.

Она посмотрела мне в глаза.

— В последний раз я видела дядю Давида за несколько недель до облавы, он принес нам патефон с пластинкой, кое-какие драгоценности и три коробки из-под обуви, полные фотокарточек, — все это он оставлял нам на сохранение до возвращения Пима. «Надо было тебе уже давно уехать в Америку, к Аарону», — сказала тогда мама, а он ответил: «Что делать амстердамцу в Америке? Я всегда был амстердамцем, а теперь я еврей; раньше я об этом не задумывался, о том, что я еврей, а вот Пим после войны пусть поедет к Аарону в Америку, пожалуйста, Йос, помоги ему в этом!» Дядю Давида и тетю Минни отправили в лагерь Вестерборк. Оттуда их увезли в Польшу.

Бет больше не смотрела в мою сторону.

— Их там уничтожили. Мы со Званом после войны время от времени ходили на Центральный вокзал, туда прибывали поезда с востока, иногда из них выходила какая-нибудь худая-худая женщина или худой-худой мужчина, кто-то из встречающих бросался им на шею со слезами, но сами эти люди никогда не плакали.

Она повернулась ко мне.

— Когда мне исполнится восемнадцать, я перееду в Палестину — там собираются создать еврейское государство; я буду работать в кибуце, буду вместе с теми, кто остался в живых. Все тети и дяди с маминой стороны ведут себя так, будто ничего не произошло. Милая Йос, говорят они маме, у тебя опять порозовеют щеки. Ты когда-нибудь видел, чтобы у мамы были розовые щеки?

— Никогда, — сказал я громче, чем было надо.

Я рассматривал фотокарточки, весь стол был уставлен улыбающимися лицами.

Бет пошла обратно к кровати, взяла свою толстенную книгу и села поверх одеяла читать. Он раскрыла книгу и принялась читать дальше, а ее черные волосы закрыли ей лицо, так что я ее не видел.

Бет рассказала мне свою историю, и я ее выслушал.

Имел ли я право оставаться влюбленным в нее?

Раз уж я втюхался в нее по уши, ничего не поделаешь.

Я хотел ей что-то сказать. Но не сказал. Сказал только:

— Этот мой глупый папа никогда мне ничего об этом не рассказывал.

Думаю, она не слышала моих слов.

В дверь постучали, не слишком громко.

— Войдите! — сказала Бет.

Зван совершенно спокойно вошел в комнату. Глянув на Бет, он усмехнулся и пожал плечами. Повернулся ко мне, провел рукой по волосам и сказал:

— Прости меня, пожалуйста, Томас, прости меня.

За что мне было прощать его? Это я его обругал, а не он меня.

Зван подошел к столу. Без секундного колебания взял фотографию своей мамы и стал на нее смотреть; Бет продолжала спокойно читать, а я чесал колено с коркой на ссадине. Зван осторожно поставил мамину фотокарточку среди других.

Бет подняла голову.

— Что вы здесь делаете? — спросила она строго.

Зван подмигнул мне.

Я не засыпал и думал: что же такое смерть? Смерть — это не темнота. Если закрыть глаза, становится темно, но эту темноту можно видеть. Смерть — это ничто, даже не темнота. Но что такое ничто? В пустой коробочке ничего нет. Значит, если открыть пустую коробочку, то увидишь ничто? Может, и так. Ничто существует. Все мертвые где-то есть.

Зван крутился в кровати. Наверное, он думал о том же.

— Что значит «умер», Зван?

— Это значит, что ты больше не живешь, — сказал Зван со вздохом.

— А человек полностью исчезает, когда умирает?

— Пока люди тебя помнят, ты не совсем умираешь.

— Но мертвые нас уже не помнят, да?

— Не помнят, — сказал Зван.

— А что такое «ничто», Зван? Ничто существует? Но почему всё — это не ничто? Почему есть звезды, почему есть луна, почему есть солнце, почему есть люди и животные?

— Если бы не было солнца, — сказал Зван, — то ничего бы не росло, а если бы ничего не росло, животным нечего было бы есть, а если бы не было луны, можно было бы заблудиться в лесу.

— Ты надо мной смеешься?

— Просто я сам не знаю. И никогда не узнаю. Поэтому не волнуюсь по данному поводу.

— Ты знаешь, что ничто можно увидеть?

— Это как? И где же?

— Если открыть пустую коробочку и посмотреть в нее, то увидишь ничто.

— Да, — сказал Зван, — если бы не это ничто, то в коробочку ничего бы не получилось положить.

Зван засмеялся, кровать затряслась.

— Ты намного умнее меня, Зван. Но это ничего, ведь есть люди, еще более умные, чем ты.

— Да уж надеюсь, — сказал Зван.

— Мне не спится — я все думаю и думаю.

— Бет тебе много всего порассказала, так ты не принимай это близко к сердцу, Томми, все будет нормально.

— Сегодня я чуть не обозвал тебя проклятым евреем.

— Ну да.

— Ты за это сердишься на меня?

— Если бы ты был евреем, а я нет, я бы рано или поздно тоже мог тебе так сказать.

— Правда?

— Правда. Я не такой уж паинька, Томас. И еще я предатель.

— Почему это ты предатель?

— Не хочу говорить.

— Ух, я тоже так много чего не хочу говорить.

— Что именно?

— Дурацкий вопрос, не скажу. Если чего-то не хочешь говорить, то ты этого и не скажешь. А ты когда-нибудь врешь? Мой папа считает, что говорить — это всегда врать.

— Чего-то не говорить — это иногда тоже врать.

— Скажи что-нибудь, не соврав!

— Не могу.

— Почему? Ну скажи!

— Я предатель.

— Нет, ты врешь, ты не предатель.

— Честное слово.

Я очень плохо его слышал, поэтому повернулся на другой бок и увидел, что он спрятал голову под подушку.

— Ты мне друг, Зван?

Подушка пошевелилась. Что он сделал — помотал головой или кивнул?