Под созвездием Ориона - Владислав Крапивин Страница 34

Московская комиссия утвердила решение о моем приеме 3 июля шестьдесят четвертого года. Поздравительная телеграмма пришла через пару дней, и в то время было уже известно, что четвертого числа умер Маршак. Это дало Игорю Ивановичу повод, меланхолично глядя в потолок, заметить:

— Начало июля в Союзе писателей отмечено двумя трагическими событиями…

Я разозлился. Я любил Маршака (особенно его лирику) и сказал, что зубоскалить по такому поводу — свинство. Игорь Иванович уточнил, что зубоскалит не по поводу Маршака, а по поводу вновь испеченного члена СП. Я сказал, что и в этом случае полезно дозировать свое сатирическое вдохновение, а то оно порой перехлестывает через край. И напомнил случай с кинокамерами.

В начале того, шестьдесят четвертого, года Тарабукин купил в «Пассаже» крошечную, размером с портсигар, любительскую кинокамеру «Экран». Очень увлекся съемками, то и дело рассказывал о них и в конце концов «совратил» меня. Но мне тогда не полвезло: купленная камера оказалась с браком. Я понес обменивать ее, и разумеется началась волокита. Через несколько дней дело дошло до жалобной книги и объяснений с заведующей торговым отделом. Потом оказалось, что девицам-продавщицам просто доставляло удовольствие изводить молодого журналиста, который «много о себе понимает». И об этом они с удовольствием рассказывали своему знакомому — И.И.Тарабукину. А этот И.И. с неменьшим удовольствием пересказывал ситуацию в редакции, снабжая рассказ язвительными примечаниями и упрекая меня в неумении «строить отношения с людьми».

Помню, что я тогда вскипел. Сказал, что обмен товаров должен производиться не на основе «умения строить отношения», а в соответствии с правилами торговли. И что известному литератору, посвятившему свой поэтический дар беспощадной борьбе с бюрократизмом, хамством и прочим сволочизмом, следовало бы подвергнуть случай в «Пассаже» сатирическому бичеванию, не хихикать с девицами над своим товарищем. Но тот продолжал хихикать…

(Примечание. Слово «сволочизмом» компьютер подчеркнул красной волнистой линией: не знаю, мол, такого термина. Интеллигентная машина).

Впрочем, скоро мы помирились: общее увлечение киносъемками оказалось сильнее обид. А своей камерой «Экран» я через десять лет снял документальный фильм о поездке на Кубу. Камеры давно уже нет, а фильм сохранился. Я перевел его на видеокассету и теперь иногда смотрю, чтобы вспомнить молодость и убедиться: тропики, Гавана и берег Атлантики не были сном…

Но меня опять повело «в дальние края». Возвращаюсь в редакцию… Напомнив Тарабукину историю с кинокамерой, я по инерции пошел дальше и сообщил сатирику, что он до сих пор не может простить мне прошлогоднюю московскую поездку.

Дело в том, что в мае шестьдесят третьего года в Москве проходило Четвертое всесоюзное совещание молодых писателей. В свердловских литературных кругах долго ломали головы: кого послать? Писательский коллектив нашей области молодостью никогда не отличался. Самым «юным» сочли сперва Тарабукина. Почти совсем уже утвердили кандидатуру, но… ведь все-таки далеко за тридцать человеку, член СП уже, как-то «не вписывается». И тогда наконец спохватились:

— А почему бы не послать Крапивина? Есть уже книжка за душой, вторая готовится к печати, чем не «молодой писатель»?

Игорь Иванович активно поддержал эту идею и даже заметил, что «может, и правда выйдет толк из юноши», но его энтузиазм показался мне слегка ненатуральным. И вот сейчас (то есть в июле шестьдесят четвертого) я мстительно напомнил сатирику прошлогодний эпизод.

Игорь Иванович оттопырил губу: чего, мол, я не видал там, в компании литературных салаг?.. На этом конфликт был исчерпан.

А ту поездку я вспоминаю до сих пор с ощущением юношеской радости. Во-первых — вообще молодость и радужные надежды. Во-вторых — свежий ветер «шестидесятничества»: громовые выступления молодых поэтов, песни Окуджавы, победные путешествия в космос, горящий революционным пламенем «команданте Фидель»… Юрий Гагарин, выпустивший книжку о своем полете и потому тоже приглашенный на совещание начинающих литераторов. Подумать только: «наш коллега Юра»!

Я видел его тогда единственный раз в жизни. Он выступал на сцене зала в гостинице «Юность». Очень скромный, с изумительной своей улыбкой, с небольшим шрамом на лице — следом какой-то недавней аварии. Говорил негромко, даже чуть смущенно, словно так и не привык к своей всемирной славе. Я, мол, понимаю, что не из-за книжки меня пригласили, но все равно рад встрече…

Тех, кто писал для ребят, объединили в отдельный семинар (под номером 20!). Было человек пятнадцать, по-моему. В том числе Алик Лиханов, который на два года раньше меня окончил наш Уральский университет. А еще — Анатолий Соболев, уже тогда прославившийся своей книжкой «Грозовая степь»; сибиряк Геннадий Михасенко, чью повесть «Кандаурские мальчишки» очень хвалили. Хвалили и волгоградца Юру Мишаткина, который в каком-то пухлом альманахе напечатал повесть о ребятишках в пионерском лагере. Остальных, по правде говоря, уже не помню.

Какова судьба у Юры Мишаткина, я не знаю. Альберт Лиханов сделался знаменит, выпустил множество книг и собрание сочинений, но в перестроечные годы вдруг ушел в «иную сферу» — стал главой Всесоюзного детского фонда, которым (теперь уже, конечно, Российским) руководит, по-моему, до сих пор. Писал ли он что-то с той поры, мне не ведомо. Геннадий Михасенко, обитая у себя в Сибири, дал нашей детской литературе несколько очень славных книг. Анатолий Соболев — кажется, самый старший из нашей тогдашней компании — тоже писал много и хорошо. Сейчас у меня перед глазами на полке его солидный двухтомник. Мы с Анатолием потом не раз встречались на разных съездах и совещаниях — и в Москве, и в Свердловске.

Последняя встреча случилась теплым солнечным утром недалеко от гостиницы «Россия». Был конец восьмидесятых, по-моему, очередной какой-то писательский съезд (чуть ли не последний из «советских»). Да простит меня Толя, не помню уже точное время и порядковый номер этого съезда. Зато прекрасно помню усталое, бледноватое Толино лицо. Мы поговорили о том, о сем, он пожаловался, что неважно спал ночью. «Что-то сердце прижимало…» Я уехал в тот день домой, а потом узнал, что Анатолий умер в номере гостиницы. Не успел дотянуться до столика с лекарством…

Вообще эти писательские съезды (а мне с начала семидесятых пришлось бывать на них на всех — и на российских, и на всесоюзных) не раз были связаны у меня с какими-то грустными событиями. Уедешь в Москву, а дома — то мама захворает, то местное начальство очередной раз примется разгонять отряд «Каравелла», то с очередной книжкой в издательстве какие-то «тормоза».

В декабре восьмидесятого, во время Пятого съезда писателей РСФСР, мы с со Станиславом Федоровичем Мешавкиным, тогдашним редактором «Уральского следопыта», сидели в гостиничном номере, и вдруг раздался междугородний звонок. Из Свердловска сообщили, что умер Игорь Иванович Тарабукин.

Уехать из Москвы мы не могли. У Мешавкина были в столице какие-то неотложные дела, я должен был выступать на съезде (и по наивности все еще надеялся, что такое вступление может как-то повлиять на литературные дела). Мы помянули Игоря Ивановича горьким чешским бальзамом, который продавался в коробке с приложением фаянсовых рюмочек, похожих на крошечные модели пивных кружек. Эта кружечка — память о том печальном дне — сохранилась у меня до сих пор…