Удивительные приключения запредельно невероятной, исключительно неповторимой, потрясающей, ни на кого не похожей Маулины Шмитт. Часть 2. В ожидании чуда - Финн-Оле Хайнрих Страница 33

— И всё? — спрашиваю я.

— Да. А ты знаешь, что он имеет в виду? — хочет знать Юлиус.

— Не совсем… Спасибо, что позвонил!

— Само собой. Пока!

Кладу трубку и размышляю. Мы садимся в парке на нагретый солнцем камень, глядим на маленький пруд. Утиная парочка плывёт вместе с утятами вдоль берега. Даже утки всю жизнь остаются вместе.

— Хотя вообще-то я ведь не у него лето перезимовывать буду, а на чердаке…

Объясняю Паулю мой план: всего-то и нужно добиться, чтобы мы вдвоём и Ричи смогли жить наверху всё лето. Тот Человек освободит для нас пространство, мы там обустроим всё как надо, он разрешит взять Ричи в Мауляндию, а за это — так уж и быть — мы не станем настаивать на отдельной ванной, будем поначалу пользоваться той, что в Мауляндии, хоть я и не собираюсь окончательно туда возвращаться.

Согласны ли мы есть на мауляндской кухне — это мы ещё посмотрим, тут надо подумать.

Вечером в пятницу Паулю можно остаться у нас. На ужин сооружаю Вечерние СуперБутеры. Представляю на суд публики новые модели класса «люкс»:

Играем пару раз в маули-маули, потом пора укладываться. Это значит, я помогаю маме лечь в постель, где она ещё будет писать, читать и думать, а потом и мы выдвигаемся в сторону сна.

Возвращаюсь из маминой спальни обратно к Паулю, а он уже прибрал на кухне и улёгся с последним кусочком бутера на мою кровать. Пялится в потолок. Медленно, задумчиво жуёт. Потом говорит:

— Просто потому, что он такой вкусный — нет, просто потому, что он вообще есть, вот этот вот бутер, или сэндвич, или тост, или как он там называется, — от одного только этого мне уже счастье. И за это я хочу тебе сказать спасибо, Паулина, — потому что с тех пор, как ты здесь, для меня всё стало лучше. Вот всё.

Слёзы тут же льются рекой. Пауль. Ну что за Пауль. Взять и сказать такое ни с того ни с сего. Как будто в нём внутри очень долго стояла плотина, за которой копились и копились слова, а потом — раз! — их стало слишком много, и они прорвались наружу концентратом речи. Отпускается в аптеке по рецепту врача. Пауль, кажется, тоже плачет или почти: во всяком случае, голос у него подрагивает, когда он снова говорит:

— Я тут подумал, хорошо бы купить Кларе электроскутер, знаешь такие? Вроде маленького мотороллера, на нём сидишь, но можно и стоять, кнопку нажал — и поехал. Потому что на аккумуляторе. И Клара сможет везде ездить сама. Ты же говорила, пришлось бы ещё долго ждать, пока новую коляску, ну, электрическую, дадут, да?

Он смотрит на меня, а я ничего не могу выговорить. Как будто ролями поменялись: я — это Пауль, а он — это я. Я молчу, а он говорит дальше:

— Сейчас Клара в санаторий поедет, потом лето и каникулы, будем мороженым торговать как бешеные, и деньги откладывать, и купим такой вот скутер.

Он садится, глаза горят, легонько пихает меня:

— Ну, ты как? В деле?

— Я? Ну да. Конечно. Только… тебе-то это зачем? Ты же вроде мороженицу купить хотел, нет?

— Это потом. Самое важное — сначала.

Пауль смотрит на свои руки, я смотрю на его руки, потом он тихо говорит:

— Потому что я знаю, каково это.

Глава 55
Ярко х быстро = недолго

— Пауль придумал, — говорю я.

Тот Человек кивает. Он сидит, подтянув колени, с вытянутыми ногами он упёрся бы в живую изгородь: мы расположились в крошечном пластикбургском садике. Засунув ложечку в рот, Тот Человек каждый раз даёт мороженому растаять на языке, потом немножко приоткрывает губы и втягивает воздух, чтобы вкус ещё и вдохнуть, — и кивает. Осы танцуют над руками, на языке восхитительное покалывание — пришло время показать Тому Человеку наше мороженое.

— Мы его назвали «Цирк-брюле», — говорю я.

За изгородью проплывают серо-фиолетовые взбитые причёски, сверчки стрекочут, черепахи перемещаются от его ног к моим в своём, исключительно собственном темпе. Тот Человек кивает.

Возможно, размышляю я, черепахи живут так долго, потому что их личное время идёт медленнее, сердце стучит медленнее, и вообще все движения медленнее. Мухи вот живут не дольше пары дней, но они же и перемещаются чертовски быстрее черепах и, наверно, существуют совершенно в другом временном измерении. Черепаха, скорее всего, муху даже увидеть не сможет, разве что услышит, как что-то громко и коротко просвистело над головой, будто стрела. Ну, а для мухи черепаха — просто камень. А деревья? Видят ли они, как растут их соседи? Мы, люди, для них вроде мух? А что, если скорость жизни, помноженная на интенсивность, равна её продолжительности? Когда живёшь ярко и быстро, на порцию жизни нужно меньше времени.

Наверно, так у природы устроено из соображений справедливости, может быть, у неё где-то стоит горшок с жизненной массой, откуда она зачерпывает каждый раз, как только где-то освобождается место, и лепит новую черепаху, комара, улитку или дерево, потому что природа точно знает: Вселенная так или иначе когда-нибудь испустит дух, а до того горшок, естественно, должен опустеть, это ясно: всем хочется успеть пожить! Но бесконечная жизнь — это невероятно, и уж точно не могут все сразу жить бесконечно, ведь тогда на Земле станет совсем уж тесно.

Мама жила ярко, это уж точно, она всегда напоминала мне юлу, пульс у неё всегда был выше моего, даже когда она спокойно сидела, а я задыхалась после спринта. Может, мама просто слишком сильно давила на педаль газа, вот и получилось: ярко умножить на быстро равно недолго. Но она всё равно получила от жизни не меньше, чем другие. Это было бы справедливо, так ведь? Или нет? Вообще-то нет, ведь даже младенцы иногда умирают. Что-то я ничего не понимаю.