Зеленый велосипед на зеленой лужайке - Лариса Румарчук Страница 30

— Я-то не была, а Верка — ну та, плоская, мужик-то у нее с осколком в легком, да ты знаешь, знаешь, она дрожжами торгует, — так вот, Верка стащила у соседей кошку и, ой не могу, к ним поволокла. Так та вышла, а дверь скорей прикрыла да рукой позади спины держит. Верка говорит, когда выходила, то в доме у нее что-то блеснуло: аж глазам больно, ну блеск такой только от золота бывает. А Верка знающая. Мужик у нее ювелиром работает. Она завсегда золото от меди отличит.

Эля ужасно оживилась, услышав мой рассказ.

— Давай как-нибудь постараемся проникнуть в дом, — предложила она. — Ну, например, я попрошу попить. Не может же она воды не дать. Она пойдет в дом за водой и скажет: «Девочка, подожди тут», а я как будто не расслышу и за ней прошмыгну.

— Так уж и прошмыгнешь, — рассмеялась я. — Она, наверное, за собой дверь закроет на сто засовов.

— Ну давай что-нибудь придумаем, — не унималась Эля. — Ага, придумала! Ты будешь мешок развязывать, чтобы Муську достать, она будет смотреть тебе в руки — так всегда бывает, когда кто-нибудь что-нибудь достает, я сколько раз замечала. А я в это время обойду вокруг дома, ну как будто туалет ищу, а сама — к окошку. Только бы дотянуться. Как ты думаешь, у нее окна высоко от земли?

— Ну откуда я знаю?

— А вдруг она пригласит нас чай пить, — размечталась Эля. — Скажет: «Девочки, вы, наверное, устали с дороги. Посидите, отдохните, выпейте чайку».

— Так она тебе и скажет. Жди.

— Ой, пруд! — закричала Эля. — Давай искупаемся?

— Ага, вместе с Муськой в мешке, — съехидничала я. И остановилась: — Постой. Мы, кажется, пришли.

Почти к самому пруду подходил глухой забор. Он был старый-старый, покосившийся, из некрашеных досок.

— А заборчик… того, — заметила Эля.

— Постой, а как мы будем к ней обращаться? — вдруг оробела я. — Ты не помнишь, как ее зовут? — Мы между собой всегда звали ее собачницей.

Эля нахмурила лоб:

— То ли Марья Валентиновна, то ли Валентина…

— Марьевна, — закончила я. — Не помнишь, так уж молчи.

— Можно и без обращения, — сказала Эля. — Просто скажем: вам мама прислала Муську. Ну чего же ты, стучи.

Я тихо постучала. За калиткой — ни звука. Я постучала сильнее. Опять ничего. Я — еще сильнее. Тишина.

— Да ты не стесняйся, стучи, — почему-то прошептала Эля.

— Да я уже кулак отбила. Попробуй теперь ты.

Эля стукнула ногой, и, к нашему удивлению, калитка, старомодно скрипнув, приоткрылась. Да она, оказывается, не заперта. Вот странно. Мы осторожно вошли во двор. Он был почти темен от густых теней, а в глубине стоял маленький ветхий домишко.

— Иди ты вперед, — шепнула я Эле.

— Почему же я вперед? Ведь я маленькая, — зашептала Эля обиженно.

— Дура. А вдруг оттуда выскочит свора собак? Маленьких собаки не трогают. А меня могут разорвать. Ты что, хочешь, чтобы меня разорвали?

— Нет, — прошептала Эля.

— Ну тогда иди, — толкнула я ее.

— Ой, там, кажется, кто-то из кустов… — Эля спряталась за мою спину.

— Тогда держи Муську, — рассердилась я и, сунув ей мешок, пошла вперед.

Мы дошли до дома и остановились у дверей. Эля тяжело дышала за моей спиной. Рука у меня как онемела. Наконец я спросила охрипшим голосом:

— Кто-нибудь есть дома?

Молчание.

— Кто-нибудь есть дома? — повторила я громче.

Ни звука.

Тогда, собравшись с духом, я постучала. И дверь, словно только и ждала этого, легко открылась.

За ней были темные сени, а может, комната, и, как загипнотизированная, я ступила туда — из солнца в темный провал. Сначала я ничего не видела, только ощущала носом сырость. Темные пятна ворочались перед глазами, потом они стали расползаться, как волокна, и я разглядела железную койку: на ней, закрывшись до подбородка ватным одеялом, сшитым из разноцветных кусочков материи, с ватой, кое-где бугрившейся под материей, спала старуха. Около нее на низкой скамеечке лежала пластмассовая колбочка с валидолом и стояла тарелка пшенной каши, уже остывшей и твердой на вид. На полу — железная миска с такой же кашей: две кошки — рыжая и серая — с удивлением глядели на нас. Гудела затопленная печка, перед дверцей валялись сосновые шишки да вороха бумаги.

Я не успела еще как следует оглядеться, не успела удивиться тому, что в такую жару топится печка, как крыльцо заскрипело от чьих-то шагов. Дверь распахнулась рывком, широко и сильно, и в глаза мне блеснуло что-то ослепительно золотое. Я невольно зажмурилась, а когда разлепила глаза, блеска уже не было. Оказывается, это была фольга, которой заклеили выбитое стекло. Очевидно, когда дверь открылась, два луча — один из дверей, другой из окна — встретились и, преломившись в фольге, дали эту ослепительную вспышку.

— Вы ко мне? — строго спросила женщина.

Я молча протянула ей мешок. Она уверенно и быстро вытряхнула оттуда Муську и сказала:

— Ай-яй-яй, до какого состояния довели животное.

Она взяла Муську в руки и, не испытывая ни малейшей брезгливости, стала гладить ее по облезлой голове. А Муська, с трудом разлепив свои затянутые гноем глаза, замурлыкала.

И вдруг впервые за все время Муськиной болезни меня пронзила острая жалость к ней. Я вдруг поняла, что, когда мы играли в лапту, Муське было плохо. И когда мы обжирались малиной в чужом саду, Муське было плохо. И когда мы сегодня несли ее в мешке, ни разу не подумав о том, каково ей там, в темноте, Муська, наверное, прощалась с жизнью.

И еще я подумала о том, как стыдно испытывать брезгливость к больному, и, протянув руку, тоже погладила Муську, не боясь заразиться.

Женщина вдруг сказала:

— Может, чаю хотите, а?

— Нет, спасибо, — ответила Эля. — Очень жарко.

— Жарко, — согласилась женщина, оттопыривая пальцами платье на груди и помахивая им, как веером.

— А вы бы искупались, — сказала Эля, — пруд рядом.

— Я никогда не купаюсь, — строго ответила женщина.

— Но почему? — удивилась Эля. — Ведь купаться так приятно.

— Там очень много народу. А я не люблю людей, — сказала женщина.

Эля помолчала, соображая.

— Знаете что, — вдруг обрадовалась она, — а ведь можно купаться ночью. Ночью даже приятнее. Правда, правда, я пробовала, не ночью, конечно, а поздно вечером, когда темно.

Женщина ничего не ответила.

Я скорее наступила Эле на ногу, чтобы она замолчала и не лезла со своими дурацкими советами.