Жуки не плачут - Юлия Яковлева Страница 24

— А ты на что-то жалуешься?

Выпрямился. В руках у него был бубен.

«Еще как, — подумал Шурка. — С чего бы только вам начать перечислять». Ответил:

— Нет.

На бубне колыхались пушистые хвостики.

— Хорошо.

— Закрыть глаза сейчас?

— Как хочешь.

Шурка закрыл. Но сразу открыл.

— Только я ничего не помню. Я не помню страну Младенческих снов.

— Не страшно. Это нормально, что ты не помнишь. Ты же не помнишь, как был младенцем?

— Нет.

— Молодец.

Шурка посмотрел на него с сомнением.

— Страну Младенческих снов каждому человеку необходимо забыть, — пожал плечом Ловец снов. — Если начал жить в этом мире. Поэтому младенцы и не разговаривают — чтобы в этом мире не наболтали лишнего, пока они все помнят.

— Значит, когда Валя маленький научится говорить, он все забудет?

— Он научится говорить, только когда точно все-все забудет, — поправил Ловец снов. — А пока страна Младенческих снов ему ближе, чем эта. Там он все знает, во всем разбирается. Ему там привычнее. А здесь он совсем новый — ничего не может, ничего не понимает, один. Тоска.

«Знакомое чувство», — промелькнуло у Шурки.

— Он поэтому все время спит? — покосился на ящик.

Ловец снов кивнул. Бубен лежал у него на коленях.

— Они спят. А я сижу рядом. Ловлю сны.

— Зачем? Если им там привычнее.

— Верно. Я и сказал: привычнее. Я не сказал: лучше или веселее.

Тон был прежний, нахальный.

Шурка вздохнул.

Врач хлопнул его по плечу.

— И потом, знаешь ли, из той страны можно и не вернуться. Чего ты вскочил?

— Ничего. — Шурка снова сел.

— Таню-то лезешь искать?

— Ничего я не испугался. — Шурка закрыл глаза.

По тому, как дрогнул воздух, он понял, что Ловец снов поднял бубен.

— Помни: глаза только не открывай. И держись за меня крепче.

Стукнул у самого уха бубен.

Шурка от неожиданности дернулся на стуле. Зажмурил глаза крепче. Стук зазвенел. Раз, другой, еще. Стук гудел. Рокотал. Пел. Подходил, отходил. Описывал круги и петли.

— А-а-а, — негромко тянул Ловец снов.

Бубен гудел толчками, словно подталкивал это «а-а».

«Таня. Думать о Тане», — приказывал себе Шурка. Имя ее тотчас расплылось. Его тотчас стерли совсем, унесли волны странной колыбельной: Та-а…

…А-а-а-ня.

А-а-а.

Шурке казалось, что его голова сама уже качается на этих волнах, как мяч, брошенный в море. Легкая, как мяч. Пустая.

Хотя какое уж там море — Финский залив. Одно название. Идешь, идешь, а воды все по щиколотку. Виден сизой грядкой на горизонте Кронштадт. Уже, кажется, и Финляндию скоро будет видно. А вода щекочет всего лишь под коленями.

«Бросай мяч, мама!»

Кто это крикнул? Шурка обернулся. Но тело не слушалось. Таня?

Та-а-а.

А-а-а.

Он попробовал заглянуть маме в глаза. Но лицо расплывалось.

«Мама!»

Ма-а-а. Ма-а-а. Колебался звуками воздух.

«Я забыл мамино лицо», — ужаснулся Шурка.

А-а-а.

Хоть бы еще раз его увидеть, чтобы не забыть больше никогда!

Он попробовал увидеть папу. Но видел только светлый силуэт с синим пятном купальных трусиков. А мяч все качался в волнах. В пустой голове отдавался их плеск.

«А! А!» — закричала чайка голосом Ловца снов.

Ой. Шурка почувствовал, как дернуло сердце. Как будто от сердца тянулась веревка.

Веревка натянулась. Какая тяжелая. Веревка между ним и Ловцом снов. А если тот наврал? И пальцы разожмет?

Веревка снова дернулась. Отдало прямо в сердце. «Держит меня», — понял Шурка.

А-а-а.

Вокруг Шурки снова была идеальная непроницаемая темнота. Ветер стал холодным. И мысли тоже. «А Валя маленький? — думал Шурка. — Бедный».

У Вали маленького не было даже воспоминаний. Своего папу он ни разу не видел. Нечего ему было помнить. Мысли Шурки качались, прыгали, путались.

Ветер выл, стонал, рыдал, ухал.

А! А! А-а-а! А!

И вдруг стих.

Некоторое время тишина была такой же непроницаемой, как темнота. Потом Шурка услышал.

— Бедняга, — вздохнул кто-то в темноте. — Бедный коняга.

— Жалко животную, — сокрушался в ответ другой.

— Вы меня слышите? — встрепенулся Шурка. — Эй!

— А людей что, не жалко, Бородин? — вдруг спросил голос.

А другой ответил:

— Люди, товарищ Кольцов, знают, что делают. А животные не виноваты ни в чем.

Потом заговорил воодушевленно:

— Каплан! Чай-то пить будем?

«Какой еще Каплан?» — похолодел Шурка.

— Будем, — отозвался Бородин. — Сейчас все будем, товарищ командир. Валентин-то наш где? Не видели Валентина? — И подумав: — Может, опять ягоды под снегом ищет.

— Валька! — заорал голос.

Другой рассуждал:

— Какие ягоды под снегом?

— Дак которые с осени замерзли. А зверье не обобрало — уснуло на зиму.

— Чхеидзе! Ты дрова притащил? Вон дерево в щепки разнесло. Набрал бы ты на растопку, что ли.

— Где вы? Где вы? — шептал в ужасе Шурка. Но голос отвечал явно не ему:

— Городской ты человек, Бородин. Щепа эта сырая больно. Дерево-то живое было.

Шурка перестал чувствовать свои руки и ноги.

— Стойте! — попробовал он позвать Ловца снов. — Таня не знает никаких Бородина и Каплана.

— Выпьем, пока затихло.

— Я зашел не туда! — крикнул Шурка. — Назад!

— Вот немец гад, — меланхолично заметил на это, вероятно, Чхеидзе. — Бьет ровно по часам. Может, чаю успеем выпить.

И вдруг заорал страшно:

— Ложись!

— Верните меня! — кричал Шурка, закрыв глаза руками, потому что боялся, что от отчаяния они раскроются сами. — Вернитесь!