Город Солнца. Глаза смерти - Евгений Рудашевский Страница 23

Катя растянула окно видеосвязи на весь экран, и Корноухов увидел, что она говорит с сухоньким мужчиной лет шестидесяти, во многом утратившим былую красоту, но продолжавшим восполнять её довольно пёстрой и наверняка дорогой одеждой. Катя описывала его иначе. И дело не в дурацком вороте фиолетовой рубашки, расстёгнутой на две верхние пуговицы, и даже не в замысловатом покрое жилетки, из которой Погосян доставал цепочные часы, словно куда-то торопился или в нетерпении чего-то ждал. Катя говорила о нём как о степенном человеке, а Корноухов увидел, как тот суетится перед камерой, принимается стучать пальцами по столешнице, вдруг вскакивает из-за стола, куда-то пропадает и резко появляется. Погосян оказался нервным и порывистым.

– Максим, поздоровайся, – позвала Катя.

Максим нехотя встал с подоконника и зашёл маме за спину. Так же нехотя поздоровался.

– А, юный Шустов. Здравствуйте, да, – Погосян отвечал рассеянно и, судя по движению глаз, смотрел вовсе не в скайп, а в один из открытых у него на компьютере файлов. – Как ваши успехи?

Максим, поморщившись, вздохнул.

– Ну что ж, – продолжил Погосян, так и не дождавшись ответа, – перейдём к делу.

– Давай, – Катя кивнула.

Погосян не спросил о здоровье Корноухова. Видимо, ничего не знал. Катя ему не рассказала, да и сама вела себя так, будто ничего важного не произошло.

– Значит, вот… – Погосян активно щёлкал мышкой. При этом сузил глаза, пытаясь что-то рассмотреть у себя на экране. – Я буду высылать файлы. Ты их сразу открывай. Так будет проще.

В колонках послышался сдвоенный гудок – пришло первое сообщение. Катя, уменьшив изображение Погосяна и отведя его в верхний правый угол, открыла полученные снимки.

– Начнём с хорошей новости, – Погосян не прекращал щёлкать мышкой.

– А есть и плохие? – скорее в шутку, чем с опасением спросила Катя.

– Плохие новости есть всегда. Иначе было бы скучно.

– Плохие новости – лишь благодатная почва для появления хороших, – изменив голос, будто пародируя кого-то, сказала Катя.

– Ты помнишь! – Погосян повеселел и ненадолго оставил мышку в покое.

– Конечно, Андрей. Я многое помню.

– Прошло столько лет. Что ещё?

– Ещё ты говорил, что труд на древнерусском означает страдание и скорбь. А после паузы добавлял, что ты человек жизнерадостный, поэтому хочешь полежать на диване с книгой.

– Да…

Погосян затих. Суета и подвижность отступили. Это была долгая, молчаливая и по-своему скорбная пауза.

– Так вот, – Погосян вновь оживился. – Хорошая новость. Берг у нас с тобой, Катенька, один на двоих.

– Точно?

– Обижаешь. Я такими словами не бросаюсь.

– Прости.

– Не извиняйся. Открыла картинки?

Вновь булькнул сдвоенный гудок. Потом ещё раз.

– Да. Смотрю.

Корноухов, подавшись вперёд, разглядел на мониторе несколько чёрно-белых изображений. Это были фрагменты картин, будто выхваченные из тумана и потому едва различимые – со множеством чёрных пятен и засвеченных участков.

– Ну, во-первых, – продолжал Погосян, – по химическому составу грунты совпали полностью. Охра с добавлением силикатного песка и свинцовых масляных белил. Все три холста тонкие, полотняного плетения из волокон льна. Двадцать четыре на двадцать восемь нитей на квадратный сантиметр. Тут всё понятно.

– Это ещё ни о чём не говорит.

– Это говорит о многом. Но для нас это мелочь. Потому что, двигаемся дальше, совпадает сама живописная манера. А её подделать невозможно. И тут никаких случайностей. Даже если бы кто-то, например, полностью скопировал картину – сохранил все внешние приёмы, добился максимального сходства…

– …то всё равно не смог бы учесть начальные стадии работы. Они видны только на рентгенограммах, которых ни в восемнадцатом, ни в девятнадцатом веках не было.

– Браво! И скажи мне ещё раз, почему ты больше не преподаёшь?

– Потому что я провожу детские фестивали, – без улыбки ответила Катя.

– Ах, ну да. Звучит… логично.

– Так что с рентгенограммами?

– Приёмы и последовательность в наложении красок совпадают. Посмотри первые четыре снимка. Там хорошо виден начальный этап работы. Берг начинал с довольно смелых, я бы сказал, размашистых мазков. Работал плоскими жёсткими кистями.

– Намечал общие контуры.

– Именно так. Затем… Секундочку.

Ещё несколько раз булькнул гудок.

– Затем брал мягкие круглые кисти и уже аккуратно следовал намеченной форме. Краска становилась более жидкой, мазки – более аккуратными. Видишь?

– Да, – с лёгким оттенком неуверенности ответила Катя. Нависнув над клавиатурой, приблизилась к монитору.

– Далее. Берг довольно однообразно работал над переходом от света к тени. Всегда использовал прямые мазки и тут же – волнистые. Иногда добавлял лёгкие веерообразные мазки. Их видно не так хорошо, но общая форма угадывается. Далее. Траву и прочую растительность Берг наносил стремительно. Тут никакой бережливости, но движения отточенные. У всех мазков узнаваемое копьевидное окончание. Видишь?

– Да, – более уверенно кивнула Катя.

– Я потом отправлю тебе подробный отчёт. Нужно ещё сделать несколько снимков, но уже сейчас могу определённо сказать, что все четыре картины написаны одним художником.

– Четыре?

– Включая первый слой «Особняка». Так вот, грунт, химический состав красок, живописная манера, моделировка формы, подбор кистей совпадают – всё совпадает. Добавь сюда градации полутеней и рефлексов, широкую заливку при изображении стен, сливающиеся, почти неразличимые мазки при работе над небом. Да, чуть не забыл, наличие подмалёвков тоже совпадает.

– Ты уверен, что это подмалёвок? – Катя с сомнением вгляделась в очередное изображение.

– Уверен. Почти. Этот слой живописи довольно плотный. Свинца здесь куда больше, чем в грунте. Но тут мы ещё будем работать. Сама знаешь, подмалёвок трудно уловить…

– …потому что в нём не прописывается форма и он может полностью сливаться с грунтом.

– Всё верно.

– Да уж, – Катя отстранилась от компьютера. – Что по авторскому лаку?

– Сохранился только на внутренней картине. На всех других давно заменён. И не всегда успешно.