Золотая жила для Блина - Евгений Некрасов Страница 22

Черная фигура зарычала и опустилась на четыре лапы. Медведь! Хорошо-то как! Те, кого боялся Блинков-млад­ший, были в сто раз опаснее. Это же просто мишка косолапый по лесу идет, шишки собирает, песенки поет. Конец лета, медведи сытые. Этот вон какой загривок наел...

Мишка косолапый не желал петь песенки и на шишки не отвлекался. Но по лесу попер на Митьку как танк, тряся жирным загривком. Блинков-младший вспомнил, что такой не просто сытый, а обожравшийся медведь вылущил из палатки япон­ского фотографа и съел. Японец снимал, как мед­веди ловят рыбу на нересте. Его последние карточ­ки показывали во всех новостях. Папа тогда ска­зал, что несчастный фотограф, наверное, разбил палатку на месте, где медведь закопал рыбу про за­пас.

Косолапый зарычал — рассердился. Теперь, как в детском стишке, должен сделать «ногою топ». Нет, опять поднимается на задние лапы... Тут Блинков-младший сообразил, что стоит на медве­жьей тропе к водопою. То-то ему так легко шлось. Ветки не хлестали, валежины под ногами не пута­лись.

Не поворачиваясь к медведю спиной, он отсту­пил за куст. Косолапый довольно рыкнул. «Понял, кто здесь хозяин?» — перевел Митька.

Так они бы и разошлись, если бы медведь не шел к реке.

«Он Лину не тронет. Меня же не тронул, — стал внушать себе Митька. — Она где? На просеке. А медведь где? На тропе!»

Папина пуховка была у Митьки в руках. Он с ужасом увидел, как эти руки, словно чужие, под­нимают ее, нацеливаются... И набрасывают пухов­ку на медвежью башку!

Медведь замер. У Митьки подкашивались коле­ни. Он приготовился к тому, что сейчас его сожрут, как японского фотографа, а потом все равно пой­дут к речке, чтобы запить.

— ЛИ-НА-АА!!! ПРЯЧЬ-СЯ-Я-Я!!! — надсажи­ваясь, заорал Митька.

В наступившей затем тишине он услышал со­всем не подходящее к моменту журчание. Как буд­то поблизости мирно чаевничали и подливали ки­пяточку, высоко подняв чайник.

Еще мгновение черный медвежий силуэт с наброшенной на голову курткой не шевелился. И вдруг косолапый тоненько икнул, как подавив­шийся младенец. Пуховка взлетела, и силуэт ис­чез! Только удаляющийся треск слышался в кус­тах.

На поле боя, позорно оставленном хозяином тайги, воняло, как в зоопарке. Кружился пух из разодранной когтями куртки. Блинков-младший. подобрал ее. Пух вываливался комьями. Плохо соображая, что делает, Митька стал вталкивать его] назад. Рука прошла насквозь: медвежьи когти рас­пороли и оранжевый верх, и подкладку. Он засу­нул по пригоршне пуха в карманы джинсов. Из куртки все равно сыпалось. Свернув ее дырами' внутрь, Митька забросил за плечи мешок с пара­шютом и пошел искать зимовье.

Интересно, что подумала Лина? Кажется, она не кричала в ответ. Митька решил, что зеленогла­зая его не услышала.

На коротком отрезке от помойной ямы до зимо­вья Блинков-младший немного поплутал. Тьма стояла кромешная, только в кронах сосен чуть светилось небо с россыпями звезд. В городе столько звезд никогда не увидишь... За деревьями мельк­нул огонек, и Митька пошел напрямик, ломясь че­рез кусты.

Маленькие окошки дома приветливо свети­лись, дверь была распахнута. Входя за калитку из колючей проволоки, Митька услышал отчаянный мышиный писк. Прощайте, макаронники! И вдруг в доме как будто упало что-то мягкое; по полу клацнули когти. У Митькиных макарон нашелся защитник. Кошка, что ли?

Лисица! Она сидела под столом с перепачкан­ной кровью мордой, а вокруг валялось штук шесть задушенных мышей.

— Благодарю за службу! — по-военному похва­лил рыжую Митька.

Лисица оскалилась.

— Не стесняйся, доедай. Я сейчас уйду, — ска­зал Митька, бросая на топчан пуховку и парашют.

И шагнул к столу, чтобы взять лампу.

Лисицу не успокоил приветливый тон. Она ока­залась такой же слабонервной, как медведь. Ша­рахнулась к двери, Митьке под ноги, перепугалась еще сильнее и вскочила на стол. Мелькнул облез­лый хвост, задел горящую лампу, и лисица улепет­нула в разбитое окошко. А лампа качнулась и ста­ла заваливаться.

Позже Блинков-младший тысячу раз вспоми­нал это мгновение. Почему он стоял и смотрел? По­чему не бросился ловить лампу, ведь успевал?! Скорее всего дело в привычке. Обычные лампы, то есть электрические, он ронял. Иногда в лампочке обрывался волосок, и она перегорала. А чаще и этого не случалось, упавшую лампу можно было просто поставить — и все.

Но эта лампа была керосиновая.

Стук! Упало стекло, покатилось по столу и со звоном разбилось об пол. Из лампы выплеснулась лужа горящего керосина. Он мгновенно проник во все щели, и огненные капли полетели под стол, взрываясь, как крохотные бомбочки.

Митька схватил с топчана ватник и набросил на стол. Без воздуха огонь задохнется.

Огненные бомбочки продолжали капать, и вто­рой ватник он бросил под стол. Это была еще одна ошибка, потому что теперь закапало на ватник. Неизвестно, куда в нем лазил молодой трелевщик, только ватник насквозь пропитался машинным маслом. Он мгновенно вспыхнул.

Хватая ватник за не успевший заняться рукав, Митька увидел, что уже и доски пола начинают го­реть. Огонь юркнул по рукаву, и полыхающий ват­ник пришлось бросить. Митька пинками прогнал его через сени, отфутболил с крыльца и стал затап­тывать.

В сенях горело. Огонь взвился по куче банных веников из пересохших березовых прутьев с лис­тьями. Рядом стояла канистра с керосином, и огонь уже лизал ее, как будто пробуя на язык перед тем, как нырнуть в щель под пробкой. Митька теперь видел, что в прошлый раз в потемках плохо ее за­крыл. Пробка не завинчивалась, а запиралась на застежку; один зубчик попал мимо петельки, и пробку перекосило.

Из-за дурацкого зубчика пришлось бежать, ос­тавляя то немногое, что было у Митьки с Линой. Будь канистра закрыта как следует, Блинков-младший не побоялся бы выхватить ее из огня. Но пролезть в щель под пробкой огонь мог за мгнове­ние.