Спящая - Мария Некрасова Страница 21

Уже накануне первого сентября явился дурацкий Славик. До прихода автобуса, который привозил мать и соседей с работы, ещё было немного времени, иЛёка выгуливал собак во дворе. Они носились от забора к забору, радуясь последним дням лета, отнимая друг у друга сухую веточку. Не лаяли: Лёка запретил, да и зачем, когда твой друг знает цветочный.

Лёка поливал свой берёзовый прутик во дворе (он по-прежнему называл его «прутиком», всё-таки деревья медленно растут), когда над калиткой возникла физиономия Витька:

–Привет, Малахольный!

Лёка чуть не выронил лейку. Он не видел этого Витька с весны, и сейчас не хотел видеть. Ничего не изменилось – такие же щёки на плечах, такая же наглая физиономия, тот же взгляд: «Ты мне ничего не сделаешь, а я тебе – что захочу».

–Плохие пришли! Плохие!– запоздало предупредили собаки и, виновато поджав хвосты, подбежали кЛёке. Всё-таки они ещё подростки, заигрались, не заметили…

–Вижу. Осторожнее.– Он поставил лейку и положил руки на мягкие мохнатые холки. Так спокойнее.

–Ты что, язык проглотил? С тобой поздоровались.– Из-за спины Витька ухмылялся дурацкий Славик.

Юрка стоял чуть в стороне и рассматривал собак:

–Здоровенные какие! Чем ты их кормишь?

–Чего надо?– Лёка спросил это на цветочном.

Славик на секунду замешкался, шагнул к забору и рявкнул:

–Чего молчишь, с тобой разговаривают!

–Чё нада?– Лёка сказал это вслух, и получилось как-то не так. Эти загоготали на всю улицу. Лёка растерялся. Он слишком много разговаривал на цветочном, а этих вообще сто лет не видел, наверное просто отвык…– Чё нада, чё наа…– изо рта выходили дурацкие звуки. Вроде можно понять, но… Это не его речь! Лёка схватился за лицо: неужели он спит, во сне бывает и не такое…– Чё наддо?– Последнее «надо» вышло получше.

Эти опять залились хохотом, аЛёка стоял, вцепившись себе в щёки с ногтями, чтобы больно, чтобы проснуться. Он не мог говорить. Горло опять сжала невидимая рука, воздух, которого так много, которого полно, воздух куда-то делся, и сердце застучало в висках. Воздух! Речь! Что случилось?! Случилось!

Белый день перед глазами стал облачным, эти торчащие над забором головы превратились в тёмные силуэты. Воздух!

–Да ты, я вижу, русский язык забыл!– Славик, кажется… Какая разница кто – воздух! Воздух!

–Убирайтесь!– на цветочном получилось убедительно. Они даже притихли, или Лёке показалось. Он ещё стоял, вцепившись ногтями себе в лицо, и пытался глотнуть воздуха. А эти…

–Ты чего, опять задыхаешься? Говорили: тебе нельзя собак…

–Вас мне нельзя! Вон!– цветочный.

–Может, пойдём, а? Окочурится – нас сделают виноватыми…

–Сначала взыщем с него должок. Я не для того столько времени в больнице провалялся…

Лёка слушал всё это как из-под воды, как во сне, только очень страшном, где над твоим забором торчат злые тени, а ты не можешь ни бежать, ни говорить, ни дышать толком… Виски сжала странная боль, знакомая боль. Кажется, Лёка теряет сознание…

–Плохие! Плохие!– с двух сторон Лёку мазнули меховые бока, он пошатнулся, но устоял. Что-то ударило в забор, глухо, со скрипом, и кто-то завопил, кажется, Славик.

–Бешеные!– чёрные головы-тени почти синхронно отшатнулись от забора и возникли дальше, посреди улицы, уже бледными серыми силуэтами. Две хлопотали вокруг третьей, громко ругаясь на человеческом, это выглядело как дурацкий клоунский танец, Лёка и не смотрел, ему надо было глотнуть воздуха!..

По ногам опять мазнули меховые бока: собаки вернулись и сели по обе стороны от Лёки. Собаки рядом, собаки здесь. В ту же секунду открылось дыхание: воздух потихоньку просачивался в лёгкие. Ещё немного, ещё не так, как надо, но уже лучше. Ему всегда лучше, когда собаки рядом.

Дурацкие тени ещё выплясывали за забором: одна выла, другие бормотали ругательства и угрозы:

–Ружьё у отца возьму! Не будет шавок, я тебе клянусь, Славик, не будет. Слышал, малахольный?!

Воздух потихоньку шёл, иМалахольный слышал, слышал слово: «ружьё».

–Я тебя сам пристрелю!– цветочный.– Ты сам напросился…

–Автобус! Автобус!– собаки засуетились у ног, иЛёка будто проснулся. Тени за забором снова стали людьми: грязными, уродливыми, один с гримасой боли держался за кисть, двое других толкались вокруг и наперебой обещали смерть. Не ему – собакам…

–Олько попроуй!– опять получилась белиберда. Лёка повторил на цветочном это жалкое «Только попробуй», но эти не обращали внимания. Они были заняты собой.

–Автобус, автобус!– собаки виляли хвостами, делали несколько прыжков в сторону сарая, показывая, что им пора прятаться, и тут же возвращались кЛёке. Это его собаки. А какой-то дурной Витёк…

–Хочешь, пойдём сейчас, расскажем всё его матери,– не унимался Витёк.– Не будет никаких псин, ничего у него не будет. Развёл бешеных – людей кусать…

Славик выл. Кажется, он играл на публику, да только публики никакой не было: все на работе. Точнее, только сошли с автобуса и скоро, уже скоро…

–Он отсуда! (Вон отсюда!).– Вроде лучше, но эти не слышат. Они вообще не слышат, ни так, ни этак, потому что не хотят. Рука ещё тянулась зажать себе рот: что за чушь выходит с человеческим языком, но в сердце толкалась другая тревога: сейчас придёт мать, увидит… Или этот наябедничает, а потом другой и правда может взять ружьё…

–Пора, пора! Домой, домой!– суетились собаки.

–Слышь, Малахольный.– Витёк снизошёл, повернул свою жирную физиономию,– Мы сейчас идём к остановке, встретим там твою мать и покажем ей это!– он ткнул пальцем в дурацкого Славика, тот ещё выл, зажимая между колен прокушенную руку.– Мы хотели по-хорошему…

–Не сметь!– цветочный.– Не сметь – или я…– Лёка подбежал к калитке, распахнул и напомнил собакам:– Плохие!

Собаки знают, кто плохой. Собаки помнят, кто кого хотел утопить и даже кто кого топил. Собаки понимают, потому что слышат и чувствуют,– не то что эти. Им даже команды не требовалось, это глупая штука для глупых людей.