Темно-синий - Холли Шиндлер Страница 20

— Погоди, погоди. — Я ищу руку Дженни, но она все время уворачивается.

— Да-да, сюрприз-сюрприз. Но одно можно сказать наверняка: не жди, что парень по имени Эйс останется с тобой, когда тебе станет худо. Эти Эйсы тут же прыгают в свои «эль камино» шестьдесят шестого года и рвут когти. В любом направлении. А тупенькая Дженни Джемисон настолько тупенькая, что ей такого и в голову не приходило. И вот еще что… — Дженни захлебывается, как будто хотела сказать это целую вечность, но было некому. — Говорят, что обычно девушка бросает парня. Но это не так. Это как раз парни в конце концов говорят: «Ты знаешь, я больше не хочу быть с тобой». И они говорят это после того, как высосали из тебя всю патоку, как из тех дешевых восковых конфет со сладкой начинкой, которые раздают на Хеллоуин. Они оставляют после себя безвкусный, никому не нужный кусочек воска и сваливают, чтобы найти кого-нибудь, у кого еще осталась начинка внутри.

Я не знаю, куда деть руки.

— Дженни, я не знала… — шепчу я.

— Да. — Она шумно шмыгает носом. — Ты не знала. И тебе не пришло в голову спросить. Аура, ты не единственный человек на этом свете, у кого есть проблемы. Настоящие, дебильные проблемы. И ты меня извини, но их у меня хватает выше крыши, больше не надо. А особенно если мне их подсовывает человек, который думает, что я ною по поводу соплей у моего сына. Оставь меня в покое, ладно? Просто оставь, к чертям собачьим, в покое.

Я смотрю, как Дженни исчезает в толпе, и понимаю, что звон разбивающегося сердца похож на звон, с которым падает на каменный пол стеклянная ваза.

Я медленно обхожу здание школы, стараясь оказаться подальше от парковки. Я чувствую себя такой мерзкой, потерянной и напуганной, что слезы текут сами собой. Катятся по щекам, как у ребенка-плаксы, как у этого имбецила Адама Райли, который в первом классе заревел, когда к нам пришел подменный учитель, — ему, видите ли, не разрешалось разговаривать с незнакомыми людьми, а тут в помещении, где он находился, появился явно кто-то незнакомый, так что ему надо было срочно бежать к мамочке.

Бог ты мой! Вот так я плачу, давлюсь слезами, и по закону подлости на бордюре у входа в библиотеку сидит Джереми Барнс и смотрит прямо на меня. И от этого я чувствую себя еще и полной дурой. Вот он встает и бросается ко мне. Вот его пальцы обхватили мое запястье, словно наручник.

Я вроде бы начинаю вырываться, но у Джереми такие теплые пальцы, а его прикосновение отзывается сладкой болью.

— А ну-ка, иди сюда, — говорит он и ослабляет хватку, переплетая свои пальцы с моими.

Господи, какая же я все-таки потерянная. Оттого простого факта, что мы держимся за руки, мне уже хочется визжать. Джереми тянет меня за собой, и скоро мы уже шлепаем по парковке — его «адидасы» и мои старые «конверсы», носы которых измазаны краской. Мы бежим к Кругу, к черному «файрберду» с побитыми и слегка ржавыми крыльями.

— Твой? — тупо спрашиваю я. В голосе еще слышатся слезы. Ненавижу, когда так происходит.

Джереми качает головой:

— Нет.

Он как следует пинает задний бампер. Это приводит к неожиданному для меня результату: со скрипом открывается багажник.

Наверное, я смотрю на него с ужасом, потому что Джереми улыбается — при этом его родинка, как у Синди Кроуфорд, тоже как будто улыбается — и говорит:

— Не волнуйся. Тот парень, чья это машина, подвозит меня каждое утро. А вот это мая, — улыбается он, доставая из багажника видавшую виды доску. — По крайней мере, была утром.

— Это для… для бус? — шепчу я, утирая слезы рукавом балахона. Я хочу, чтобы он знал, что я тоже обращаю на него внимание, что, возможно, я тоже коллекционирую факты о нем.

Джереми кивает:

— Пару часов назад я решил, что ее пора распилить, но сейчас я подумал… может, стоит еще разок на ней прокатиться.

Он захлопывает багажник и снова берет меня за руку — кожа у него необыкновенная, приятная, словно шоколад на языке. Он тащит меня по улице, к углу, где близко к тротуару подходит бетонный дренажный желоб. Кто-то написал на его дне краской из баллончика, гигантскими белыми буквами: «Таглайф». На полоске травы, отделяющей желоб от обочины дороги, валяются несколько темных пивных бутылок.

Джереми ставит доску на край желоба, оборачивается и смотрит на меня.

— И что? — спрашиваю я и прячу руки в карманах кофты. — Мы пришли сюда, чтобы ты показал мне какой-нибудь хитрый скейтерский трюк?

Он улыбается и качает головой.

— Нет, — я смотрю вниз, — тут перепад, наверное, футов пять.

— Это ерунда, — пожимает плечами Джереми.

— Можно и на меньшей высоте себе шею свернуть, — усмехаюсь я.

Однако Джереми уже взял меня за плечо и подталкивает к доске, и неожиданно для себя самой я стою на ней, а он говорит:

— Немножко подай ее вперед — спокойно, будто летишь.

— Нет, нет, — повторяю я, потому что зачем это мне, в самом деле, нужно. — Я не умею… Я упаду.

Джереми снова подталкивает меня, колеса крутятся, доска ныряет вниз, и я скольжу, но вроде как не вниз, а вглубь. Не против ветра, а внутри него. И в этот момент не существует ничего — по крайней мере, ничего плохого, — только шум несущегося воздуха в ушах и прохладный порыв ветра, высушивший слезы на лице. Из-под бетонных блоков «сейчас» пробивается смех. И весь мир становится таким легким, таким… нормальным.

Доска проезжает нижнюю точку желоба, приложение сил изменяется, и я начинаю терять равновесие. Я машу руками, и мой смех превращается в крик. Я все равно не знаю, как скейтеры разворачивают свои доски на верхней точке траектории, поэтому просто спрыгиваю. Доска катится немного дальше и замирает.

— Ну, как себя чувствуешь? — спрашивает Джереми.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него. Он стоит, засунув руки в карманы, и улыбается. Он собой очень горд.

— Чувствую себя человеком, — отвечаю я.

Джереми садится на корточки и протягивает мне руку. Я поднимаю доску и засовываю ее под мышку, и парень втаскивает меня обратно на обочину. Как приятно его касаться… Я не отпускаю его ладони, даже когда стою на ровной земле. Мы смотрим друг на друга, и я думаю, что, может быть, он сейчас меня поцелует. В надежде на это мое сердце начинает биться чаще.

Но вместо этого Джереми наступает на конец доски и ловит ее за колесо. Так маленькая девочка могла бы держать куклу — за одну руку.

— Вот теперь ты понимаешь, — говорит он, но ничего не объясняет и, развернувшись, направляется к далекой толпе на парковке Крествью-Хай, которая уже начала втягиваться обратно в здание школы.

— Понимаю что? — кричу я Джереми вслед. Что он загадками-то разговаривает? Он дзенский монах, что ли?

— Моя доска, Аура, — обернувшись через плечо, говорит он. — Мне нужна моя доска. Раскрась уже мою доску. — От одного этого слова — раскрась — у меня слегка кружится голова.