Выдуманный жучок - Юлия Кузнецова Страница 2

Самое гадкое — что все врут. Говорят: «Это не больно». И ещё: «Как комарик укусит». У них на даче, наверное, саблезубые комарики водятся.

И вот с утра думаешь: «Скоро укол». А после укола думаешь: «Завтра опять». И нет никакого способа избежать укола. Лежишь, как дурак, со спущенными штанами, а тебя уже трут чем-то холодным, гадким, чтобы потом — чик!

— Ай!

Я увидела жука. Быстро проморгала слёзы. Но он всё равно полз по бледно-зелёной стенке.

— Щиплет? — спросила медсестра.

— Не знаю, — ответила я, уселась на кровати и принялась искать жука.

Но его не было.

— Это пух от одеяла был, — сказала мама, — ляг и укройся. Щипало сильно?

— Не помню. Это не пух, а жучок!

— В больнице? Я тебя умоляю. Тут стерильность. Даже мыло обычное тут не мыло, а среда для размножения бактерий.

— Он полз по стенке.

— Не придумывай!

— Полз вверх, к окну!

— Я с тобой больше не могу. Мне надо покурить. Лежи, не шевелись. Пусть лекарство рассасывается.

Мама ушла. Я взяла её мобильник, проверила, нет ли эсэмэски от папы. Эсэмэски не было. Я посмотрела в окно. Интересно, в воздухе уже пахнет весной или ещё слишком холодно?

— Скучно? — спросил жучок.

Он приполз на подушку и сидел, спокойно пошевеливая усиками.

— Ты настоящий?

— А ты?

— Не знаю. Ты умеешь разговаривать?

— Я всё умею. И разговаривать, и видеть, и слышать. Хочешь, расскажу, что я видел на улице?

— Только не ври. Ненавижу враньё.

— Ладно. Весной на улице ещё не пахнет, но жучки, как можешь догадаться, уже выползли. И кошки начинают сходить с ума и вопить от любви. Все, кроме одноухого чёрного котёнка. Он вопит не от любви, а от голода. Он живёт в нашем дворе, под заброшенными «Жигулями». У него на хвосте три белых пятнышка, как азбука Морзе. Каждый день он плачет от голода. Но еда в больнице — это среда для размножения опасных бактерий. Поэтому наша повариха вынесла ему не мягкий рис с костями, остатки которого она отправила на кухню для ликвидации, а крышечки от йогурта. Он ими захрустел.

— Не ври!

— Ты когда-нибудь плакала от голода?

— Нет, только от уколов.

— Не знаю, как насчёт тебя, но котёнок — точно настоящий.

Я думаю пару секунд, потом беру мобильник и пишу папе эсэмэс: «Привези килограмм варёной колбасы».

— Проголодалась? — обрадовалась мама, принеся мне вечером передачу от папы.

— Нет. Ты перед сном пойдёшь курить? Тогда возьми эту колбасу, почисть, порежь и отдай одноухому чёрному котёнку, который живёт во дворе и плачет от голода. Только не перепутай его ни с кем: у него на хвосте три белых пятнышка, как азбука Морзе.

Ночью мама забирается ко мне в кровать — лишних коек нет, а спать на стуле не очень удобно. От неё пахнет сигаретами, но главное — мамой.

— Откуда ты узнала про азбуку Морзе? — спрашивает мама.

Она выдыхает слова, как дым от сигарет.

— Знаешь, — говорю я, — ты, наверное, права. Это был Выдуманный Жучок. Но от этого он ещё больше настоящий. А ещё знаешь что? Я никогда больше не буду плакать от уколов.

Про зависть

Послали нас с мамой на УЗИ. Надо подняться этажом выше, в отделение общей хирургии.

Тамошние дети — здоровые слонята по сравнению с нами, нейрохирургическими. Особенно с теми, кто худой от химиотерапии. Они носятся по коридору, прихрамывая или поддерживая забинтованные руки, катаются по очереди в инвалидных колясках и хохочут над гипсами. У нас в отделении никто не хохочет над проводками, которые из головы торчат или над капельницами с химией. Ещё у этих есть игровая комната, с карандашами и телевизором, и куча свободного места, чтобы в прятки играть. А мы даже спим с мамами, потому что коек не хватает.

А они всё равно нам завидуют, потому что мы с мамами лежим, а они — без. У них и игровая потому, что они без мам, и чем занять себя, не знают.

В коридоре мама вдруг меня придерживает и шепчет:

— Подождём!

— Нам же сказали — в двенадцать.

— Там всё равно очередь.

Мама разворачивается к лестнице. Я заглядываю в общее. У кабинета УЗИ сидит, заложив нога за ногу, девочка из наших, нейрохирургических. Крутит «йо-йо». Всё круглое и гладкое — и «йо-йо», и коленка, торчащая из-под халата, и девочкина голова, не прикрытая платком.

Я поворачиваюсь к маме:

— Ты лежишь тут со мной с двух месяцев, когда поставили первый шунт. И всё ещё думаешь, что раком можно заразиться?

— Я не её боюсь, а её мамы.

— Почему?

— Она нам завидует. У нас-то всего лишь шунт…

Мимо нас с гиканьем проносятся «слонята» из общего. Они играют в автобус из двух инвалидных колясок.

— Если ты завидуешь им, — говорю я, кивая на «слонят», — это не значит, что все завидуют тебе.

— Тебе не понять, ты не мама.

— Мама — это кто? Чёрствая завистливая кракозябра?

Я чувствую, что секунда — и взорвусь. Но тут замечаю — по стене ползёт Выдуманный Жучок. Я иду за ним. Он ползёт прямо к кабинету УЗИ, а потом перелезает по полу к креслам и устраивается на ручке того, в котором сидит девочка с «йо-йо». Мама с несчастным видом плетётся сзади. Я сажусь рядом с девочкой и замечаю, что её мама почему-то гордо вздёргивает нос.

Мы молча сидим и ждём.

— Началось? — спрашивает Жучок.

— Ага, — киваю я.

Это мы о моём дурацком характере. Только что я спорила с мамой, а теперь сижу рядом с лысой худой девочкой и понимаю: мама права. Они и правда завидуют. И думают, что мы их жалеем. И показывают, что наша дурацкая жалость им не нужна.

— Плюнь, — предлагает Жучок, — ты вон сюда посмотри.

Он осторожно переползает к девочке на рукав халата. Я слежу за ним и вдруг вижу — из халата торчит брелок. И не просто брелок — связанный из ниток крошечный Майк Вазовски! Герой моего любимого мультика, «Корпорация Монстров»! Я разглядываю Майка во все глаза. Девочка вдруг поворачивается ко мне и спрашивает:

— А что у тебя?

Странно, дети не спрашивают о диагнозе. Это любимая тема разговоров мамаш.

— Просто шунт, — пожимаю я плечами, но тут же, спохватываясь, вспоминаю об их зависти, — но нужно каждые четыре года ложиться, чтобы его меняли.