Хорек-писатель в поисках музы - Ричард Бах Страница 2

Это был его первый день в учебном центре, и на шее его красовался туго повязанный новый красный платок. Юный хорьскаут Хорек Баджирон приподнялся на цыпочки, чтобы заглянуть поверх средней перекладины загона, и от того, что он увидел там, глаза его стали как блюдечки.

— А ну давай! Хоп! Хоп!

Там, в загоне, восседал верхом на высоком карликовом жеребце дородный хорек. Он-то и кричал почем зря. А скакун его бил копытом и фыркал прямо перед носом у мохнатой радужной овцы — всего-то лапах в десяти.

И весь загон был полон таких же пушистых существ, чистомастных, без единого пятнышка примеси. Вишневые и мятные, лимонные и сливовые... И, вместо того чтобы броситься врассыпную, радужные овцы стояли себе как ни в чем не бывало и рассматривали новоприбывших юных хорьскаутов с любопытством. А один ягненок, синий, как небо в сумерки, зевал во весь рот.

Хорек Монти — Тот, Который Умел Говорить с Овцами, — подъехал к загону и посмотрел сверху вниз на десятерых новичков, выстроившихся у ограды.

— Как видите, орать толку мало, — заметил он, всем своим видом являя полную невозмутимость. — Так от них ничего не добьешься. Они здесь — такие же гости, как и вы. Только с ними у нас контракт на лучшую в мире шерсть, вот и вся разница.

Он приподнял свою широкополую хорьскаутскую шляпу и зачесал назад упрямый клок шерсти, свисавший на лоб.

Конечно, это все клонированные животные, и родились они в лаборатории. Но это ничего не меняет. У каждой овцы — свой характер. Каждая из них — личность. Все они горды, вольны и прекрасны. И здесь, на лоне природы, им хорошо.

Только одного им не хватает, — добавил он, водружая шляпу на место. — Навыков выживания под открытым небом. Они плохо ориентируются на местности — куда хуже, чем я и вы. Они могут задуматься и забрести куда попало. Иногда они забывают поесть. Вот для чего вы здесь. Вы станете их поводырями — на этот сезон.

Не успел он умолкнуть, как овцы разом повернулись и потрусили к ограде, как будто знали наперед, что последует за этой речью.

— Я так думаю, вы захватили для них из спального корпуса кой-какое угощение. Ну что ж... Попробуйте покормить их. И смотрите внимательно, как они себя поведут...

Баджирон сбросил рюкзак на землю, опустился на колени и, порывшись в вещах, отыскал припасенные заранее сенные шарики размером с головку брокколи — трава люцерны, прессованная в соевом масле. Овцы благовоспитанно взяли зубами по одному шарику, неторопливо сжевали и потянулись за добавкой.

Подождав немного, Монти продолжал:

— Итак, щенки, слушайте меня внимательно. Этим летом вам жарко придется. Солнце рано всходит, а вам надо будет бегать допоздна со всех лап. За день раз пять-шесть вздремнете на минутку — и хорош. Больше никак нельзя.

Щенки молча переглянулись.

— Вам много чему надо научиться. Как ездить верхом, как жить под открытым небом, как находить дорогу в лесу и на равнинах, как заботиться прежде всего о радужных овцах — и только потом уже о себе. Но к концу этого лета вы станете настоящими хорьскаутами, а это дорогого стоит, попомните мои слова...

Скоро щенки подружились: Баджирон и Строуб, Боа и Алла, и все остальные. Они спали в соседних гамаках и сидели за одним столом в обеденном зале у Поварихи. И даже скакуны их стояли в соседних стойлах.

Они вместе чистили своих коньков и прибирались на конюшне. Они вместе учились седлать и взнуздывать скакунов, ездить верхом и ориентироваться по солнцу и звездам, осваивая искусство, в котором нет нужды у беззаботных овец. Знать, в какой стороне дом и сколько до него идти, — это было дело хорьскаутов.

И все же одним Хорек Баджи отличался в то лето от прочих хорьчат. Он, как и остальные, носил шейный платок и широкополую шляпу и возил с собою скатку, флягу и нож с целой кучей лезвий.

Но только у него одного в седельной сумке лежали тетради и карандаши. Когда ему удавалось улучить свободную минутку, он делал записи. Он запоминал сцены и диалоги, забавные случаи и страшные происшествия, и записывал все, что видел, и думал, и чувствовал, поверяя желтой тетрадной бумаге и восторги приключений, и охватывавшую его временами тоску по дому.

Почему-то Хорек Баджирон не мог чувствовать себя счастливым, если он чего-то не сделал, не повлиял каким-то образом на окружающий мир, — а «сделать» для него означало записать свои впечатления и мысли.

К концу лета алый шейный платок выцвел от солнца и дождя почти до белизны, а Хорек Баджирон возвращался в город уверенным в себе, независимым и способным выживать под открытым небом и служить другим достойным спутником и проводником.

По пути домой, в автобусе, он перечитывал свои дневники — пропыленные, покрытые пятнами от капель дождя. Он снова как наяву видел яркие краски, слышал песни и вдыхал ночные и полуденные запахи высокогорья, вспоминал все диалоги, слово за словом, все беседы с друзьями в походах и у костра.

«Смогу ли я стать писателем? Когда-нибудь...»

Глубоко-глубоко внутри его муза насторожила уши, шевельнулась и радостно засопела.

«А вообще-то неважно, — подумал Баджирон. — Главное, я теперь настоящий хорьскаут. Я всегда могу вернуться в Монтану, если захочу».

Внутри — жаркий вздох разочарования, тающая струйка огня.