Зеленый велосипед на зеленой лужайке - Лариса Румарчук Страница 19

Теперь мы ходили друг к другу в гости. Происходило это примерно так. Поезд, только что мчавшийся со скоростью самолета (я бы сказала, ракеты, но ракет тогда еще не было), вдруг начинал сбавлять ход; деревья за окном, слившиеся в нечто сплошное, зеленое, размазанное, снова становились деревьями — с ветками, стволами, дуплами и даже белками…

Стук колес становился тише, тише и наконец совсем затихал. Мама подбегала к нашему щиту, наполовину закрывавшему окно (оно же и дверь, если щит убрать совсем), и высовывалась наружу. Если светофор оказывался красным, мама отодвигала щит и торопливо спускала вниз лестницу: верхняя ее сторона была привязана к двум гвоздям, вбитым в пол вагона. Лестница косо повисала в воздухе, раскачиваясь от движения поезда, и наконец, когда колеса окончательно устанавливались в желобках рельс, упиралась в землю. Мама становилась лицом к вагону, спиной к шумящему лесу (эти незапланированные остановки обычно происходили не на станции, а где-нибудь в лесу или в поле) и, боязливо ступая ногами по перекладинам, спускалась вниз. Я видела ее напряженное лицо с озабоченно сдвинутыми широкими бровями, глубокую складку между ними, сжатые губы… Легкий взмах ситцевого подола, и вот он уже оседает внизу, как парашют. А издалека, с другого конца состава, спешит навстречу Лариса Андреевна. Так, наверное, устремляются к летчику или парашютисту, благополучно приземлившемуся среди лесов, живому и невредимому, с ушами, заложенными воздухом, как ватой, и с ощущением счастья, настолько сильным, что оно становится твердым, как камень, и застревает в груди, мешая дышать.

Майка, спущенная с поводка, крутится тут же. Она презирает лестницу и черным клубком прыгает вниз. Ее шерсть лоснится на солнце. Ее хвост крутится, как волчок, так что вместо хвоста виден только размазанный шевелящийся круг. Совсем одурев от свободы, Майка в бешеном темпе добегает до конца состава и обратно, снова туда и снова обратно. От нее на сто верст несет псиной. Наконец она не выдерживает и с размаху прыгает на Ларису Андреевну.

— Тьфу! — отплевывается мамина подруга и вытирает лицо рукой.

Майка и вправду забрызгала ее слюной.

— Майка, фу, на место! — громко кричит мама.

«У-у-у», — отзывается паровоз где-то далеко, в конце состава. И вот уже вагоны, медленно и тяжело стронувшись с места, начинают наползать друг на друга. В первую минуту все застывают в смешных позах, как в моей любимой игре «замри». Даже Майкин хвост-пропеллер снова становится обыкновенным черным хвостом. Я бросаюсь к лестнице, заношу ногу на ступеньку и вдруг с ужасом ощущаю ее непрочность, зыбкость. И все-таки я не падаю и даже успеваю подумать: как хорошо, что лестница привязана! А сверху уже протягивается спасительная рука (это бабушка). И вот я в вагоне. Следом мгновенно запрыгивает Майка. А мама? Как же мама? Поезд набирает ход. И лестница раскачивается из стороны в сторону, как маятник. Там, внизу, бежит мама, растрепанная, испуганная, и тянет руку, чтобы ухватиться за лестницу. Но не тут-то было. Рядом скачет Майка и пронзительно лает. А Ларисы Андреевны я и вовсе не вижу. Может быть, потому, что просто забываю о ней.

— Ле-на! Ле-на! — в отчаянии кричит бабушка, и я почти вижу, как ветер срывает ее слова по слогам. Бабушка пытается установить лестницу, чтобы она не качалась, но лестница, как мне кажется, злобно и мстительно вырывается из ее рук.

А мама все отдаляется, отдаляется, может быть, навсегда…

И вдруг, о счастье, поезд приостанавливается. Теперь он движется так медленно, что мама успевает догнать наш вагон и даже уцепиться за лестницу. Мы с бабушкой свешиваемся вниз и буквально втягиваем ее в вагон. Какая же она тяжелая, моя тоненькая мама. Я смотрю на нее во все глаза, будто вижу впервые. Откуда у нее на шее такие складки, словно морщины… И вдруг мама кажется мне старой… И острая жалость к ней пронзает меня. Словно издалека доносится до меня ее голос:

— Это машинист… увидел, что отстали, и сбавил ход… а то бы ни за что не догнать, так бы и остались… в лесу… ни жилья, ни станции. — Голос ее срывается.

— Я же говорила, говорила, — бормочет бабушка, — это все она, она… у-у, рыбий глаз.

— Ой, — спохватывается мама, — а как же Лариса?

Мы обе бросаемся к «окну». Мама высовывается наружу, пытаясь дотянуться взглядом до конца состава. Я тоже выглядываю из-за ее спины. Но… то ли ветер бьет в глаза, выжимая слезы, то ли поезд изгибается так, что не видно последнего вагона, то ли Лариса Андреевна не догадывается взглянуть в нашу сторону, только мы ничего не видим, кроме ровного ряда товарных вагонов, сливающихся в одну сплошную линию.

«Тук-тук, тук-тук», — стучат колеса.

«Ух-ух, ух-ух», — отзывается лес.

«У-у-у!» — время от времени выпускает из себя паровоз.

И мне кажется, что это какой-то зверь трубит в лесу. Может быть, лось. А может, и медведь. Надвигается ночь. Мы едем, едем, едем…