И сколько раз бывали холода - Татьяна Свичкарь Страница 19

– Мы долго жили на Камчатке, – говорил он. – Сугробы там – из окна второго этажа можно скатываться. И ни одного голубя. Когда отец привёз нас в Москву, у памятника Неизвестному Солдату было столько голубей – я смотрел на них, как на жар-птиц!

Родной для тёти Нины Кавказ считал родным и Митя. Завораживали названия, которые он произносил: Чегет, Чегем, Баксан…

– У нас в Пятигорске жарко, а приедешь к Баксану – ну лёд… Горная река. Такое течение! Водопады – из-за пены не видно воды… А какие там лошади – арабы! Хвосты у них таким изгибом – видели, может, в кино? Умнющие кони, как профессора.

– Белые? – спрашивал Валька. Он всё видел в цвете.

Митя качал головой:

– Лошади не рождаются белыми. Проходит несколько лет – тогда белеют. Говорят, что их высекают из кавказского мрамора и сбрызгивают минеральной водой – и они оживают…

Наша старая лошадь блекла рядом с «арабами», и оттого ещё жальче было её. Ещё больше мы с Валькой любили её – щемящей любовью, когда всё можно отдать – и яблоки, и хлеб, и душу.

А чтобы мы хоть немного представили себе кавказское небо – «Темнеет там – в один миг! И какие звёзды огромные!» – Митя потащил нас ночью в Берёзовую рощу. Вернее, на холмы возле неё, где город не мешал небу, где оно было рядом – со всеми звёздами!

Я купила его на рынке. Сто лет мечтала о собаке, и дома всё говорили – потому что достало моё нытье: «Ну ладно, если будет не слишком дорого…»

Наш Птичий рынок был скуден. По субботам-воскресеньям стояли обычно два-три человека с коробками в ногах. В сухой траве шевелились длинные уши кроликов.

В сетчатых железных клетках «на полусогнутых» сидели куры. Из мешков доносился визг поросят – невидимых. Ни разу не увидела я в детстве поросёнка, всегда – в мешках.

Иногда какая-нибудь тётка выносила котят. Медленно прохаживалась, прижимая их к груди, закутанных в платок: «Возьмите в добрые руки! За десять копеек – чтоб прижились!»

А тут сидел на складном стульчике деревенский мужик, в ногах у него стояла сумка, а в сумке спал щенок.

– Почём? – спросила я, решив, что если не очень дорого, то это судьба.

– Пять рублей.

Щенок был песочного оттенка, позже я услышала название цвета – палевый.

Я взяла его на руки – тяжёлый, сонный. Собачий младенец.

– Овчар, – сказал Митя. – Точно тебе говорю. Вот только цвет…

Те, чьё детство пришлось на советское время, помнят эти волшебные слова – «немецкая овчарка». Собаки этой породы были героями почти всех фильмов той поры: «Ко мне, Мухтар», «Пограничный пёс Алый». Добыть овчарёнка было непросто – предстояло долгими месяцами стоять на очереди в клубе служебного собаководства, сдавать техминимум – этим определялось, можно ли тебе доверить породистого пса. А детям ночами снились острые уши, улыбающаяся морда и умные глаза будущего несравненного друга и защитника.

– Мить, – сказала я и прижала щенка к себе, – меня, конечно, дома убьют…

– Скажем, что это я тебе подарил на день рождения, – и он полез в карман за пятёркой.

И вправду дома чуть не убили. Самовольница, навязала не шею семье живое существо… Никто, видимо, не думал, что о собаке я мечтала всерьёз. А теперь вот он, зверь, стоит, широко расставив лапы, и прудит лужу.

– Кончилась моя спокойная жизнь, – повторяла бабушка. – А я мечтала, когда выйду на пенсию…

Это была вечная присказка, и ей не надо было лишний раз повторять, о чём она мечтала, – я это знала наизусть. Вязать она мечтала – вволю, плести спицами узоры из разноцветных ниток. Растить цветы в саду: тюльпаны, ромашки, розы…

В бабушке сочеталась жажда заработать лишнюю копейку к крошечной пенсии в сорок шесть рублей: «Мы люди тэмни, мы любим гроши» – это была её фраза – сочеталась с удивительной бесшабашностью и лёгким отношениям к этим деньгам – кровь ли польских дворян говорила тогда в ней? Она дарила тем или иным знакомым не только букеты, но и свитеры, над которыми сидела по месяцу. Аденьги, заработанные на рынке, – весь день, жаркий, томный продавала цветы – деньги эти она ссыпала мне в руку:

– Пойди купи самых лучших конфет.

Дедушка в конце концов проявил разумную строгость. Хорошо, пусть будет собака: внучка который год отличница, заслужила. Но четвероногое существо должно жить на улице и порога дома не переступать!

Только если на улице был совсем уж мороз и ветки деревьев застывали, будто отлитые из чёрного стекла, а пар, идущий изо рта, был так густ, что казался осязаемым, – это уже за минус тридцать – только тогда Дику дозволялось переночевать в маленьком коридорчике.

Он заболел – тяжко. Мы водили его к ветеринару. Он еле шёл. Определили воспаление лёгких, долго ходили мы с ним на уколы. Но дедушка так и не разрешил впустить его в дом, овчар жил в будке, куда я готова была переселиться к нему и укрывать его своей шубой.

С тех пор мне щемяще жаль животных, как никого из людей. И нынешний пёс мой – тоже палевый, но никакой не овчар вовсе, а американский спаниель – спит у меня в ногах, а иногда, окончательно обнаглев, пробирается и устраивается головой на подушке.

…Когда Дик пропал, мне сказали, что он убежал на собачью свадьбу. Это был такой вроде бы счастливый финал. Убежал к своей любви.

Я тосковала – выйти на веранду и не увидеть его, рыжего, несущегося навстречу, прыгающего, чтобы взбросить на меня лапы, жарко и торопливо дышать в лицо, облизывать также торопливо, упиваться счастьем оттого, что я есть.

Каково же было моё изумление, когда несколько дней спустя я увидела идущего по улице Митю с Диком на поводке.

Митя к тому времени – а нам уже исполнилось по четырнадцать – стал удивительно хорош собой. Я знала, сколько девчонок на него заглядывается. Высокий, смуглый, летом он по-пиратски повязывал голову платком.

И вот он идёт, весь такой корсар, и рядом с ним на поводке – мой пёс.

– Митька! Где ты его нашёл?

Но никогда я не могла ожидать того, что услышала:

– Его продали. Твои. На хоздвор. За телегу навоза. Валька его нашёл. А сегодня ночью мы его оттуда свистнули.

Это был момент, начиная с которого я поверила в предательство близких. Верно, бабушка боялась, что Дик сорвётся, помнёт её цветы – и в очередной раз взыграла в ней практичность. А потом так легко, вдохновенно врала мне о собачьей свадьбе…

Мы сидели под лодкой, и я всё доказывала, что надо отдать на этот хоздвор скопленные мной деньги, а дедушку с бабушкой устыдить, сказать, что я без Дика жить не смогу. Что нельзя продавать тех, кого любишь.

– Но они-то – не любят. И они его опять продадут, – возражал Митя. – Раз один раз смогли – всё. Продадут ещё дальше, и мы его потом не найдём. Я его лучше заберу. Мама не против. У нас с ним ничего не случится.

И он был, конечно, прав.