Фото на развалинах - Николай Пономарев Страница 18

Я зашёл в темный подъезд. Пахло сыростью.

Поднявшись на нужный этаж, я сел у стенки. Это Карбони виноват, что всё так плохо. Только он. Не было бы его — не заварилось бы всей этой чудовищной каши. Я бы просто сидел на последней парте и смотрел на Наташу. И фотографировал на переменах. И ничего бы не случилось…

Я встал и осторожно провёл пальцем по кнопке звонка. В голове всплыл ряд картинок: историк открывает, я захожу, стреляю в него из пистолета, потом — себе в голову. И всё. Назавтра мы во всех газетах.

Осталась мелочь — найти пистолет…

Я посмотрел на кнопку. И нажал её. Только зачем?

Никто не ответил, никто не открыл. Я стоял и тупо смотрел на дверь грязно-коричневого цвета. Карбони спрятался от меня, как тогда во сне. Это он был виноват во всей истории и, когда она подошла к концу, трусливо улизнул. Я ещё немного постоял, потом смачно плюнул на дверь и начал спускаться. Трусливый историк! Как мне хотелось больно ударить его! Так, чтобы Карбони ничего не успел сказать, а кулак бы уже пришёлся точно в нос. Я остановился и ударил кулаком по стене. Потом ещё. Было не больно, но я с удивлением отметил, что кожа с костяшек сбита и выступила кровь. Вытерев кулак о брюки, я сел на ступеньку, опустил голову и задумался.

Любовь — определённо гадкое состояние, лишенное смысла. Вот взять жизнь: ты её любишь, холишь, лелеешь, а она покидает тебя. Бросает и всё. То же, как я понял, и с другим человеком. Ты его любишь, а он тебя бросает. Любовь и нужна-то лишь для того, чтобы ощутить зло. Я любил Наташу, чтобы ещё раз понять, что мир недобрый, он криво сделан и криво существует. Алиска любила меня за тем же. Я тоже её предал. Она думает, что сегодня, но на самом деле — заранее, ещё до наших встреч. Это мир Алиске показал, что любовь — штука подлая и неприятная. Я в этом даже, не виноват. Мир выбрал меня инструментом. И Наташа тоже не виновата? Я тряхнул головой. Да какая разница! Может, в мире вообще никто ни в чём не виноват, просто так задумано с самого начала…

Рука заболела. Я поднёс её к губам, слизнул кровь. Я был не прав. Надо было не скрывать от Наташи свои чувства, а вытравить их, как только они появились. Никакой любви в моей жизни больше не будет. Хватит.

Не помню, сколько я сидел на лестнице. Наверное, долго. Мимо прошли какие-то парни, посмотрели на меня и вызывающе громко рассмеялись. Затем сверху послышались шаркающие шаги и сердобольный старушечий голос:

— Мальчик, тебе плохо? — Голос обращался явно ко мне.

Я кивнул.

— А где ты живёшь? — старушка в детстве переиграла в юных следопытов. Второй вопрос оказался настолько неуместным, что я рассмеялся.

Старушка обошла меня и, внимательно посмотрев мне в лицо, видимо, поняла что-то своим старушечьим мозгом, озабоченно покивала головой и начала спускаться дальше, бурча себе под нос что-то вроде: «Вот молодёжь пошла, такие молодые, а уже напиваются».

Вот такая, ё-моё, человеческая любовь и понимание. Если бы я выглядел как сердечник или язвенник, то старушка прошаркала бы назад в свою квартиру и вызвала бы «скорую», а если выглядишь, как пьяный, то изволь подыхать на месте, потому что пить тебе рано. Я даже улыбнулся от такого поворота дел. Кстати, раз уж я выглядел пьяным, то нужно ж было этому соответствовать. Поэтому дальше мне пришла мысль, и вполне здравая. По крайней мере, меня в будущем ожидала тошнота, головокружение, зато это могло отвлечь от сегодняшнего позора.

Я дождался, пока хлопнет подъездная дверь. Потом поднялся с твёрдым намерением напиться сегодня и отправился вниз по ступенькам. Думая о выпивке и уже представляя её внутри и то, как кружится моя голова после, я столкнулся на лестнице с Виктором Валентиновичем. Я его встретил там, где наверняка не мог встретить! Потому что историк мог быть где угодно: трусливо прятаться от меня в своей квартире, целоваться с Наташей в подъезде, удрать к своей бабушке или к подруге, в космос неожиданно улететь на космическом корабле, но что он вот так попадётся мне на лестнице, я не мог и предположить. Историк тоже был удивлён встречей: он стоял, дурацки открыв рот, и смотрел на меня так, будто я не отбрасываю тени или уже мёртвый, а из головы торчит монтировка.

— Елисей? — спросил он осторожно. — Что с тобой?

В этом вопросе было так много бабкиного «Мальчик, тебе плохо?», что я засмеялся.

— Со мной всё в порядке, я живой, стою у вас в подъезде и собираюсь уйти, — отчитался я, когда смех иссяк, а затем собирался проскочить мимо, но историк задержал меня.

— Ты ко мне приходил?

— Нет, — ответил я, — с крыши спускаюсь.

— Глупая шутка! — строго сказал историк. — Что случилось?

Со своими: «Что с тобой?» и «Что случилось?» Карбони напоминал заезженную кассету, каких в детстве у меня были сотни, пока я их не выкинул.

— Ничего, — отчеканил я.

— Так, — он схватил меня за рукав. — Елисей, ты очень плохо выглядишь. Причина этого мне непонятна, но сейчас я отпустить тебя не могу. У меня предчувствие, что это может плохо кончиться. Пойдём ко мне.

— Всё уже и так плохо кончилось, — грустно ответил я, однако вместо того чтобы вырваться и уйти, покорно пошёл вместе с историком к его квартире.

Не заметив подсохшего уже плевка, Карбони отпер дверь и жестом пригласил меня входить. Я снова оказался в логове своего заклятого врага.

— Разувайся, — приказал мне историк, проследил за тем, чтобы я сделал это, а затем ушёл на кухню. Мне, в общем-то, было уже всё равно: стоять ли в прихожей, удрать ли, напасть на Карбони и сбить с ног… Я остался стоять. План рухнул окончательно, и вернуть его не было никакой возможности. Алиска никогда не станет расхваливать меня, историк не покинет школу, я не буду вместе с Наташей. Всё, что мне останется, — стереть её из памяти и выкинуть её изображения или… Второго варианта я не придумал. Просто любовь оказалась не для меня, я попробовал — не получилось.

— Елисей, — позвал из кухни Карбони. — Иди сюда.

Я отправился на кухню. Историк осмотрел меня, остановил взгляд на кулаке, а потом сказал:

— Рассказывай.

— У вас есть любимая девушка? — спросил я в лоб.

— Да, — ответил Карбони. — А что?

— Да так, — я подвинул к себе табурет и сел.

— Елисей, ты будешь рассказывать, что случилось, или нет?

— Не знаю, — ответил я. Мне пришёл в голову другой вопрос: — А как вы думаете, Грааль существует?

— Думаю, нет, — сказал Карбони. — Хватит загадок. Я устал от них. Ты злишься на меня, не разговариваешь со мной, потом вдруг оказываешься у меня в подъезде…

— Хорошо, — согласился я, — сейчас я вам всё расскажу. Напоследок.

— Напоследок?

Конечно, да. Это было очевидно. Если я ему всё расскажу, мне придётся уйти домой и покончить с собой. Или бросить школу. Или убить его. Вариантов, в общем, не так и много.