Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня - Шерман Алекси Страница 17

– Горди, – сказал я, – мне надо с тобой поговорить.

– Мне некогда, – ответил он. – Нам с мистером Оркутом нужно в нескольких компах запустить антивирус. Ты тоже ненавидишь компьютеры? Вечно они тормозят, виснут, подвергаются вирусным атакам. Прямо как французы во время бубонной чумы.

Фигасе, а еще меня называют двинутым.

– Я предпочитаю «маки», а ты? – спросил он. – Они такие поэтичные.

Этот пацан влюблен в компьютеры. Не пописывает ли он часом втайне от всех любовные романы о худеньком белом мальчике-гении, который занимается сексом с эппловским компьютером-полукровкой?

– Компьютер есть компьютер, – отвечаю. – А какой – мне без разницы.

Горди вздохнул.

– Ну так что, мистер Смельчак, собираешься весь день докучать мне своими плеоназмами или уже скажешь что-нибудь?

Плеоназмами? Это что еще такое? Но не спрашивать же Горди – еще подумает, что я безграмотный индейский дурачина.

– Что, не знаешь, что значит плеоназм? – спросил он.

– Вот еще, – говорю. – Знаю, разумеется. Тоже мне.

– Врешь.

– Нет, не вру.

– Нет, врешь.

– Откуда тебе знать?

– Оттуда, что у тебя зрачки расширились, дыхание немного участилось и пот выступил.

Ага, ладно. Значит, Горди – еще и человек-детектор лжи.

– Ну ладно, вру, – сказал я. – Так что такое плеоназм?

Горди снова вздохнул.

Я УЖЕ НЕНАВИЖУ ЭТОТ ВЗДОХ. ХОТЕЛОСЬ ДАТЬ ЭТОМУ ВЗДОХУ ПО МОРДАСАМ.

– Плеоназм – это избыточное повторение одной и той же мысли другими словами, – сказал он.

– А-а-а.

О чем он вообще говорит?

– Частный случай тавтологии.

– А, ты имеешь в виду тавтологию, типа масло масляное.

– Да.

– То бишь как если бы я сказал что-то вроде «Горди – хрен безухий и ухо без хрена», это было бы плеоназмом.

Горди улыбнулся.

– Это не совсем плеоназм, но забавно. Своеобычное у тебя остроумие.

Я засмеялся.

Горди тоже засмеялся. Но потом до него вдруг дошло, что я смеюсь не с ним, а над ним.

– Что смешного?

– Просто не верится, что ты сказал «своеобычное остроумие». Как будто ты голимый британец.

– Ну да, я немного англофил.

– Англофил? А это что еще такое?

– Это тот, кто любит старую добрую Англию.

Божтымой, это же натурально восьмидесятилетний профессор литературы, попавший в тело пятнадцатилетнего подростка.

– Слушай, Горди. Я знаю, ты гений и всё такое. Но всё-таки ты очень странный.

– Я осведомлен о различиях между мною и остальными. Но не стал бы классифицировать их как странности.

– Не пойми меня неверно. Я думаю, быть странным – классно. В смысле, ты погляди на всех великих – Эйнштейн там, Микеланджело, Эмили Дикинсон. Все они были сильно со странностями.

– Я на урок опоздаю, – сказал Горди. – И ты опоздаешь. Может быть, как говорится, перейдешь уже к сути?

Я смотрел на Горди. Он был крупный, сильный от таскания мешков и вождения грузовиков. Может, даже самый сильный умник в мире.

– Я хочу с тобой дружить, – сказал я.

– Что, прости?

– Хочу с тобой дружить, – повторил я.

Горди отступил.

– Уверяю тебя, я не гомосексуалист, – сказал он.

– Ой, нет! Я не имел в виду такую дружбу. Нормально дружить. Ну, просто смотри, как много у нас с тобой общего.

Теперь Горди изучал меня.

Я был индеец из резервации. Одинокий, грустный, замкнутый, испуганный.

Совсем как Горди.

Так мы и стали друзьями. Не лучшими друзьями, не как с Рауди. Секретами мы не делились. Как и мечтами.

Нет, мы вместе учились.

Горди научил меня учиться.

И самое главное, научил читать.

– Слушай, – сказал он однажды в библиотеке, – ты должен прочесть книгу трижды, чтобы понять. Первый раз читаешь ради сюжета. Движение от сцены к сцене, которое задает книге скорость, ритм. Это как плыть на надувном плоту по реке. Просто следишь за поворотами. Это понятно?

– Ваще не понятно, – говорю.

– Да всё тебе понятно.

– Ну ладно, понятно, – говорю. Вообще-то нет, но Горди в меня верил. Он не позволял мне сдаваться.

– Второй раз читаешь книгу ради истории. Ради исторических знаний. Думаешь над значением каждого слова и откуда это слово пришло. Скажем, читаешь роман, в котором есть слово «спам», и узнаешь, откуда это слово появилось, ясно?

– Спам – это ненужные письма, – сказал я.

– Да, это его значение, но кто изобрел это слово, кто первым его использовал и как значение слова изменилось с момента его первого использования.

– Я не знаю.

– Ну, вот это всё ты и должен выяснить. Если не относишься к словам с такой серьезностью, то и к роману ты относишься несерьезно.

Я подумал о своей сестре в Монтане. Может, любовные романы – и впрямь дело весьма серьезное? Сестра была в этом уверена. Я вдруг осознал, что если каждый момент книги нужно воспринимать с такой серьезностью, то и каждый момент жизни – тем более.

– Я рисую, – сказал я.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Горди.

– Я отношусь к карикатурам серьезно. С их помощью я понимаю мир. Смеюсь над миром. Над людьми. Иногда рисую людей, потому что они мои друзья или родные. Чтобы сделать им приятное.

– Значит, рисунки ты воспринимаешь так же серьезно, как книги?

– Да. Не слишком получилось патетичное заявление?

– Нет, вовсе нет, – сказал Горди. – Если у тебя хорошо получается, и ты это любишь, и это помогает тебе в навигации по реке жизни, то это не может быть неправильно.

Ого, да парень прямо поэт. Мои рисунки, значит, годились не только для ржаки, но и для поэзии. С юмором, но всё равно это поэзия. Такой вот юмор всерьез.

– Но и не стоит воспринимать всё слишком уж серьезно, – сказал Горди.

Глядите-ка, этот ботан еще и мысли читает. Ни дать ни взять инопланетянин из «Звездных войн»: невидимыми щупальцами он может высасывать у тебя из мозгов мысли.

– Значит, читаешь книгу для истории каждого ее слова, – продолжил Горди, – и рисуешь свои картинки для истории, для каждого слова и образа. И, да, нужно отнестись к этому серьезно, но еще читать и рисовать нужно потому, что хорошие книги и рисунки возбуждают.