Зима, когда я вырос - Петер ван Гестел Страница 15

Субботний вечер выдался очень хорошим. Но это был и грустный вечер, потому что на папиной кровати стоял чемодан с открытой крышкой, из которого торчали старые рубашки и длинные кальсоны.

Борланд и Мостерд сидели в креслах, я устроился на сундуке у окна, смотрел через плечо на тыльную сторону домов вдоль Ветерингсханс. В гостиной у Звана и Бет свет не горел. Или это у них плотно задернуты шторы?

Папа кашлянул. Я услышал это, поскольку Борланд и Мостерд ждали с нетерпением, что будет, и, как ни странно, перестали трепаться.

— Э-э, — сказал папа, — давайте я вам кусочек прочитаю? Читать такое при Томасе, конечно, непедагогично, но я терпеть не могу педагогов, от них в мире и без меня достаточно горя.

Я засмеялся. Единственный из всех.

Папа начал читать.

Книга, которую он написал, мне очень нравилась. До сих пор, когда он читал мне отрывки, его голос звучал как во время обычного разговора — а сейчас папа то пел, то еле слышно шептал, прикрыв глаза. Я следил за его пальцами, покоричневевшими от никотина; я заметил, что Борланд время от времени облизывает губы своим толстым языком, а Мостерд вырвал у себя из носа волосок. Я ничего не понимал из того, что слышал; это звучало так же, как когда мама играла на флейте — ее музыку я тоже никогда не понимал, у меня от нее только болели уши.

Из папиной книги я понял вот что: там все время шел дождь, улицы покрывал густой туман, у героев текли ботинки и то один, то другой умирал, — в папиной книге умерло столько народу, что в конце концов я сбился со счета.

Я видел ужасно серьезные лица Борланда и Мостерда. Мне казалось, что я забрел в дом с жуткими привидениями, дом, где мне нечего было делать, и время от времени я вздрагивал от наслаждения.

Я погрузился в дрему.

Я очень остро ощущал, что у меня за спиной стоит этот дом на Ветерингсханс, дом с темными окнами в гостиной. Дом, в котором вчера разговаривали о моей маме. Эти трое мужчин в моем собственном доме о ней не разговаривали, никогда. Вообще-то я считал, что это и хорошо. Можно было представить, что мама, как и раньше, возится в кухне. Она в любой момент могла влететь в комнату, с растрепанными от возмущения волосами и с мокрыми от стирки и мытья посуды руками. Ну нам и доставалось! Особенно папе. «Вечно ты тратишь время с этой парочкой бездельников! — закричала бы ему мама. — Надо зарабатывать на хлеб, у нас не осталось целой одежды! Ты хочешь, чтобы я пошла работать уборщицей, Йоханнес Врей? Или отправилась на рынок просить милостыню?» Тут она замечала меня.

«А ты, дружок, раз-два — и в кровать, а то мало не покажется».

— Темны были дни Корнелиса Ауденбома, — читал папа нараспев так громко, что я открыл глаза.

Мостерд спал.

Папа заметил это и захлопнул толстую тетрадь.

Мостерд тут же проснулся от наступившей тишины.

— Великолепно, — сказал он. — Это напоминает мне…

Больше он ничего не сказал.

Борланд тоже ничего не сказал.

От малюсенького тлеющего хабарика папа прикурил новую самокрутку.

Я хотел рассказать им про красивый дом на Ветерингсханс, про Звана и Бет и про худую, как жердь, женщину, которой нравилось, когда я пожимал плечами.

Они все вдруг начали оживленно что-то обсуждать, а на меня внимания больше не обращали.

Ну и хорошо. Они бы мне все равно не поверили.

В кровати я перед сном впервые не думал о Лишье Оверватер. Я думал о Бет. И прижимал к носу ее носовой платок.

Потом мне приснился сон.

В полутьме я шел по каналу. Потом увидел дом Бет и Звана и остановился. За окном гостиной увидел женщину или девушку в белом, она смотрела на меня. Как ни странно, это была не Бет, а моя мама. Иногда запоминается только отрывок сна — интересно почему?

В воскресенье мы с тетей Фи пошли провожать папу на вокзал. Папа уезжал в Тилбург, там его должны были определить на квартиру, в понедельник проинструктировать насчет почтовых тарифов в Германии, и только потом начнется его работа цензором в Пайне.

Мы шли по большому залу Центрального вокзала. Папа нес чемодан и сумку, тетя Фи — потрепанную сумку для покупок, в которой лежали рукавички для душа, поношенные тапочки дяди Фреда и две бутылки.

— Почему у тебя такой кислый вид? — спросил я у папы.

— Я не хочу изучать немецкие почтовые тарифы, — сказал папа. — Не знаю, сяду ли я в поезд.

— Надо сесть.

— Почему?

— Потому что ты купил билет.

— А перронные билеты у тебя, малыш? — спросила тетя Фи.

— Такие маленькие, коричневые? — уточнил я.

Она с облегчением кивнула.

— Из картона? С белыми полосками?

— Да-да, именно.

— Я сунул их в задний карман.

Я пощупал свой задний карман.

— Ой-ой-ой, у этих брюк нет заднего кармана, а я и забыл… Где же они?

Тетя Фи посмотрела на меня с недоверием.

— Они у тебя в кармане куртки, — сказал папа. — Почему ты всегда стараешься всех веселить, Томас?

— Меня не так-то легко сбить с толку, — сказала тетя Фи.

— Терпеть не могу шутников, — сказал папа.

— Почему?

— Сегодня я буду ночевать в казарме.

Папа выглядел так, словно увидел призрака.

— Тебе очень не хочется?

— Вокруг меня будет уйма людей, — сказал он. — Они будут рыгать, пукать, рассказывать друг другу анекдоты. Я не смогу заснуть, знаю заранее.

— Ты или солдат, или не солдат, — сказал я. — А в казарме правда так весело?

Папа показал на сумку тети Фи.

— Что там у тебя в бутылках? — спросил он.

— Холодный чай, — сказала тетя Фи.

— Чай, — повторил папа изумленно. — Обычно отравить добрых людей чаем стараются сами англичане, это все знают. Ехать работать у англичан со своим чаем — это все равно что ехать с рисом в Индию или с черной икрой в Россию.

— Я хотела как лучше, — сказала тетя Фи.

На перроне я смотрел во все глаза. Там было не очень много народу, но со всех сторон стояли поезда; неподалеку я увидел великолепный дизельный поезд — правда, не папин, и еще красивее были паровозы, они нетерпеливо вздыхали и выпускали пар из труб.