Дети дельфинов - Тамара Михеева Страница 14

— Лойко, — рассмеялся он в ответ. — А ты кто?

— Роська.

Мальчик притих. Я тоже хотел представиться, но он повелительным жестом меня остановил. А потом спросил:

— Роська — это Роса… Ты с непа?

И он низко ей поклонился. Роська смутилась и хотела было возразить, но Максим покачал головой: не стоит, мол, с неба так с неба.

Все в этом Лойко было странно: зачем красить кожу (всю!) в черный цвет? Да еще в такую жару! Ну, ладно, может у них обычай такой. Но откуда тогда у этого дикаря такие шорты? И почему он здесь один?

Максим решил не церемониться и спросил Лойко в лоб:

— А зачем ты в черный цвет покрасился?

Лойко вытаращил глаза, потом крепко задумался, потом сказал:

— Итем.

Он направился вглубь развалин, мы двинулись за ним. Лойко привел нас к одной из хижин. Прежде чем войти, он накрыл ладонью треугольник над дверью и что-то прошептал. Я прислушался: слова были непонятные, какая-то тарабарщина. Наверное, это на древнем языке.

— Сайти, Роса, — сказал Лойко почтительно, а потом небрежно кивнул нам, — и вы.

И сам тут же скрылся в сумраке. Мы переступили порог. Внутри дом был так же пуст, как и остальные.

Но вот Лойко отодвинул какой-то камень и достал карманное зеркальце и коробку с обувным кремом. Он посмотрел на нас хитро и весело и, глядя в зеркало, стал втирать этот гуталин в щеки, локти и колени.

— Лойко! — крикнула Роська. — Зачем ты это делаешь?!

— Так нато, Роса. Я тольшен пыл умереть, а человек польшой, хороший спас, просил помочь. Я помокаю. Он хороший. Ветет нас к морю.

— Вы что-нибудь понимаете? — спросил я Осташкиных.

— Я расскашу, — улыбнулся Лойко.

Из кармана шорт Лойко достал гладкую кору дерева. На ней, будто тушью, был нарисован пузатый карапуз: волосы его развевались на ветру, он сидел верхом на дельфине. Хорошая была картинка, подробная и четкая, как в детских книжках.

Лойко начал рассказывать. Сначала слушать было трудно — из-за его шепелявости мы не всё понимали. Но потом привыкли и перестали это замечать.

— Это мама рисовала. Ее звали Зое. Она хорошо рисовала, лучше всех мужчин. На дельфине — это я. — Лойко засмеялся и смолк. — А мама умерла. Давно. И я живу с дедом. Мама меня любила. Она рисовала — для меня… и для него. Он пришел издалека. Из другой страны. Устал, болел. Дед его приютил, мама вылечила. Она Киро позвала, Киро вылечил. Киро был ведун. Он все травы знал и всех лечил. А мама была самой красивой. И Киро любил мою маму. Он выбрал ее в ведуньи. Только… мама не любила Киро, мама любила того, кто ушел, но обещал вернуться. Он оставил маме меня. Мама так и сказала Отцам. И они сказали: пусть. Но потом Киро умер. — Лойко погрустнел. — В тот день, когда я родился, ведун Киро пошел на охоту, наступил на подлую змею. А ведун не может наступать на змей, он их всегда чувствует. Тогда сказали, что это моя энко превратилась в змею, чтобы я отобрал жизнь у доброго Киро. А я не брал! Роса, я не брал!

— Конечно, не брал, Лойко…

— Но все решили, что я. Отцы за мной строго смотрели. Думали, я кедон.

— Кто?

— Злой человек, плохой. Им нельзя жить в Городе. Но многие думали, что я ведун. Что я не отобрал жизнь Киро, а освободил его энко от болезни: он любил Зое и был болен. А потом Солнце прогневалось, Дождь прогневался. Все наши козы умерли, все зайцы в лесу, все олени и кабаны. Не было еды. Долго. Люди сказали: надо послать кого-то к Богам, пусть вымолит прощение и вернет зверей в лес…

Не знаю, как это опять получилось. Я сидел рядом с Роськой, смотрел на картинку на гладкой коре, которую она держала в руках, слушал рассказ Лойко и вдруг почувствовал, что вокруг меня все совсем другое. Воздух другой, деревья другие, дома. И я совсем не удивлялся, что сижу не рядом с друзьями, а иду по городу из белых домов, вижу женщин, высоких и смуглых, которые отрываются от дел и смотрят мне вслед. Я вижу мужчин в холщовых рубахах ниже колен, подпоясанных красивыми поясами из кожи; детей с выгоревшими на солнце волосами. И вдруг я понял, что я — это уже не я, а светловолосый Лойко из племени анулейцев, сын чужеземца и Зое, которая рисовала так хорошо, что ей завидовали мужчины. У меня, Сережи Листа, опять случилась раздвижка сознания.

Совет Отцов всегда собирался в одном и том же месте. За домом вождя была специальная круглая беседка, вся увитая плющом и диким виноградом, так что сидящих в ней не было видно. Но слышно-то все равно было. Особенно если Отцы начинали спорить.

Конечно, подходить к этому месту нельзя никому, кроме Вождя, ведуна и Отцов. Но Лойко нарушил запрет. Когда тихо и печально протрубил рожок, возвещая о начале Совета и прося тишины в городе, Лойко уже сидел позади беседки, прислонившись спиной к платану. Со всех сторон его скрывали кусты акации и заросли хмеля. Эти заросли вплотную подходят к беседке Совета. Лойко все слышно. Будто он сам сидит на Совете, только глаза закрыл.

Лойко и сам не знал, зачем пришел сюда. Зачем ему непременно нужно было первым узнать, кого пошлют Отцы к Богам? Может быть, оттого что злой шепот за его спиной («Если бы Лойко не забрал жизнь Киро, тот спас бы нас от мора!») незаметно сменился тихим перешептыванием:

— Лойко — новый ведун, он пойдет к Богам и спасет нас. Недаром он, едва успев родиться, спас страдающую энко Киро, которого околдовали Зое и чужеземец!

Но за десять лет, что Лойко прожил на свете, слишком много всего раздавалось за его спиной, и он перестал замечать эти слова. Нет, не из-за людской молвы нарушил Лойко запрет и пробрался в тайник у беседки.

Всему причиной был его дед. Он у Лойко еще не старый, он веселый и сильный. Свой гончарный круг дедушка крутит так ловко, что Лойко давно решил тоже стать гончаром. Вот как раз недавно исполнилось Лойко десять лет — пришло время выбирать ремесло, которое станет его на всю жизнь. Конечно, из-за голода дед, как и все, ослабел, но все равно не поддавался болезням и напастям. «Все, — говорил, — образуется. Солнце и Дождь не оставят нас». А вчера вдруг уронил на пол свой новый горшок. И даже поднимать осколки не стал, отвернулся, но Лойко успел увидеть, что дед плачет.

— Чувствую я, сынок, — сказал он хрипло, — тебя отправят к Богам за милостью.

И за весь день дедушка не проронил больше ни слова.

Конечно, это большая честь, если отправят его, Лойко. Это значит, что Отцы и все племя признает, что он ведун, ведь только ведуны говорят с Богами. И он, Лойко, сын Зое, самый достойный из всех. С плохим человеком Солнце и Дождь не будут разговаривать, даже на порог своего Небесного Дома не пустят! Он спасет свой народ, о нем сложат песню и будут петь ее детям.

Но вместе с чувством гордости навалилась на Лойко черная тоска. Уйдя к Богам, он никогда, никогда больше не прикоснется к жестким дедовым рукам, не сможет больше замешивать для него теплую красно-коричневую глину. Лойко больше не будет играть со своей маленькой Танкой, не увидит, как из котенка она вырастет в настоящую взрослую рысь — священное животное анулейцев. Он больше никогда, никогда, никогда не почувствует на своей лохматой голове тяжелую, горячую руку деда, а свою уже никогда не запустит в густую Танкину шерсть. Не прикоснется к огромным гладким валунам в старом городе. Не поймает на себе быстрый взгляд черноглазой соседки Олы. Не увидит, как отражается в капле росы паутинка. Не пробежится босиком по священной дороге. Не научится у своего друга Ботко делать свистульки из стручков акаций. Не полежит больше на бугорке с особенной шелковой травой — маминой могиле. Не увидит быстрый ход облаков в ветреный день. А ему еще надо успеть достроить город из разноцветных камней и отыскать в лесу цветок папоротника… Но самое главное — мама. Ведь если он уйдет сейчас к Богам, вместе с ним умрет и мамина энко. Как Киро умер, не оставив детей. Его одного, его, Лойко, оставила на земле красавица Зое, а если он уйдет к Богам, у него уже не будет детей, и мамина энко не сможет возродиться в следующих поколениях. Конечно, тело ее дало жизнь цветам и травам, что растут на могиле, но энко, душа Зое, умрет без Лойко навсегда. И энко дедушки тоже, ведь, кроме Лойко, у него никого нет.