Индийское кино - Сергей Переляев Страница 14

И вот тебе, бабушка, Юрьев день.

Включаю телевизор, важно, как дед, сажусь в кресло, придвинув его к телевизору так, что расстояние между креслом и светящимся зелёным газоном, по которому бегают маленькие человечки, от силы метра полтора, и что же? Комментатор начинает репортаж, а в комнату таинственно входит моя прабабушка Наташа.

Что она не в настроении – заметно уже по тому, что её обычно очень аккуратно надетый платочек сегодня нахлобучен как бог на душу положит, а губы сложены в опасный треугольничек. Ещё она чего-то посапывает; в общем – жди беды.

И точно.

– Ну-ка, – говорит Наташа, – пусть-ка телевизер отдохнёт!

Ну понятно, что для меня значит это «телевизер отдохнёт»! Я целый месяц мечтал, дождался финала, а тут утро, спать ложиться не надо, да ради такого случая я бы и ночью не лёг, – и вдруг это «пусть-ка!». Скажите, пожалуйста!

– Да это же, – возмущаясь до биенья всех жилок, выдыхаю я, – финал! Марадона там, Тигана, Платини, Рожто…

Уже всех, кого знал, перечислил, но Наташа решительно выключает телевизор, и дальше так: она – в стойку, защищать этот ящик несчастный, а я её отталкиваю и ящик включаю. Это происходит несколько раз: я включаю, она выключает – и в стойку. Завязывается потасовка. Причём Наташе-то, в общем, весело, а я выхожу из себя не на шутку. Уже даже не потому, что финал, а потому, что мне, оказывается, так запросто можно запретить его смотреть. Чем больше входит в раж Наташа, тем больше разгораюсь и я, и в результате моего довольно резкого движения прабабушка начинает медленно оседать на диван, глаза её постепенно закатываются, и вот она уже лежит, и правая рука её безжизненно выкидывается в сторону. Всё, капут… Про финал я, естественно, забываю, пытаюсь делать Наташе искусственное дыхание, как учил меня Владик, но и это не помогает…

Звонить в милицию, признаться, что убил свою прабабушку?

Внутри – «Холодок» за шесть копеек вместо сердца, и я этим «Холодком» отстукиваю, и зубами тоже; а тут ещё и шуршание пакетов за входной дверью начинается – это идёт бабушка Тоня из универсама, ей-то я что скажу?!

Но сказать я ничего не успеваю: Тонечка заходит очень весёлая и говорит, что купила целых три банки сгущённого молока и обязательно их сварит, чтобы получилась тянучка, которую я люблю больше, чем простую сгущёнку.

– Не знаю только, все сразу варить или сначала парочку, а третью потом?

Только я открываю рот, чтобы виновато пролепетать, что, мол, за молоко спасибо, только я Наташеньку случайно убил, Наташенька, не меняя позы, громко, с чувством, с толком, с расстановкой, произносит:

– Две варить – пригорить, а три – жирно будеть!

Жива! «Холодок» растапливается, зубы уже не стучат; вспоминаю про финал, а предвкушение вареной сгущёнки делает счастье полным и безоговорочным. Наташа, бурча, что идёт к Петру Иванычу (так она туалет называет), выходит из комнаты как ни в чём не бывало… (Это ж надо было столько терпеть только для того, чтобы меня попугать!)

Я про случай с Наташей решаю ничего не говорить. Мы с бабушкой Тоней смотрим вдвоём окончание финала, бабушка называет пенальти «пенальчиком» и, сколько я ни объясняю, что такого слова нет, а есть только «пенальти», всё равно не понимает, «за что пенальчик-то».

А вечером за чаем я, среди прочего, и про драку с Наташей рассказываю. Дед крякает, что «так бабка парня и с ума свести может», а потом заявляет, что до последних известий (то есть до программы «Время») хочет успеть ещё сделать форшмак (одно из немногих блюд, которые дед умеет и, главное, любит готовить), так что мы все должны с кухни уйти.

Но я не ухожу, а договариваюсь с дедом про несколько партий в дурака после последних известий. А если он раздухарится, так, может, меня и в преферанс научит играть. Вот это будет дело! А то как сядут играть деды наши, Владикин папа с ними и сам Владик, так я и не знаю, что делать. Но теперь, надеюсь, и я со знанием дела смогу сказать: «А не расписать ли нам пулю?»