Хедвиг и ночные жабы - Фрида Нильсон Страница 14

– Но что?

– Ну… если… – мямлит Хедвиг.

Бабушка похлопывает Хедвиг по щеке – по-старчески и по-доброму, хотя это и не очень приятно.

– Что ты хотела сказать? – уточняет бабушка.

Хедвиг долго молчит, но в конце концов справляется с комком в горле и находит внутри себя голос, тоненький, как шёлковая бумага. Бабушка наклоняется ближе, пытаясь разобрать, что она говорит.

– Ну, если бы я не испачкала скатерть, ты бы не заболела во второй раз.

Бабушка смотрит на Хедвиг так, как будто не поняла или не расслышала. И качает головой.

– Это ты так думаешь?

– Да.

И тогда бабушка хватает её, настоящей крепкой хваткой за обе руки. Кажется вдруг, что она стала намного сильнее, чем обычно, ещё немного, и она поднимет Хедвиг в воздух. Но бабушка не поднимает её, а просто держит за руки.

– Единственный человек, который виноват в этом инсульте, – если вообще можно кого-либо в чём-либо винить – это я сама, – говорит бабушка. А потом рассказывает почему.

Дело в том, что и доктор, и дедушка велели ей соблюдать особый покой в эти дни, потому что мозгу очень важно отдыхать, раз уж он стал вот так вот барахлить. Однако бабушка не послушалась и отправилась в подвал гладить простыни. А когда возвращалась назад, в квартиру, лифт не работал, и она пошла пешком. На шестой этаж, нагруженная простынями! Открыв дверь, она едва успела снять туфли. И – чофф – опять брякнулась на пол.

– Так что дело вовсе не в тебе, – добавляет бабушка. – И не смей так думать.

Она берёт руку Хедвиг и что-то кладёт в неё. Это чек. Он помялся. Однако на обратной стороне всё же можно прочесть:

– Письмо с обещанием. На случай, если тебе опять никто не поверит, – говорит бабушка, убирает ручку и закрывает сумку.

Хедвиг не знает, что сказать. Как странно: вот только что тебе казалось, будто нет на свете ничего важнее, чем эти сорок восемь оловянных солдатиков, а потом вдруг ты понимаешь, что солдатики – пустяк, как какой-нибудь мусор, грязь или ботинок с оторванной подошвой.

– Спасибо, – с трудом выговаривает Хедвиг.

Бабушка сцепляет руки на коленке и вздыхает:

– Ой-ой-ой, как же хорошо будет отдохнуть. Не носиться, как ошпаренная крыса, и не вкалывать целыми днями. Как мне всё это надоело, фу.

Бабушка подмигивает Хедвиг.

– Я бы только не прочь задержаться ненадолго, посмотреть, как Эрнст-Хуго будет варить кофе. Или жарить яичницу. От этого человека никогда никакого проку на кухне не было. Нелегко ему придётся.

– Но он же может кому-нибудь позвонить и попросить помочь? – говорит Хедвиг.

Бабушка как будто не слышит. Она смотрит в окно. Чайки носятся туда-сюда, кричат, ссорятся и снова мирятся.

– Я вообще-то мечтала мир посмотреть, – говорит она. – Съездить в Италию, увидеть античные руины. Не собиралась я целыми днями стоять у плиты в переднике. Но… не всегда бывает так, как задумаешь.

– Да…

Больше они ничего сказать не успевают. Из кафе возвращаются остальные. Они ещё немного сидят у бабушки, а потом уходят.

– Пока, милая моя мамочка, – говорит папа. Он долго смотрит на бабушку. Зная, что её скоро не станет, он словно хочет, чтобы в его голове навсегда отпечатались её черты. А потом бесшумно закрывает дверь в палату.

– Что это у тебя? – спрашивает мама, кивнув на зажатый кулак Хедвиг.

Хедвиг протягивает письмо с обещанием.

– Ну и ну, – говорит мама. – Здорово! Хочешь, я спрячу в сумку?

– Давай.

Шаги отдаются эхом в длинных коридорах. Пол скрипит. Лифт грохочет. Когда они выходят на улицу, солнце обжигает лицо.

– Ну вот, чайки всю машину загадили, – вздыхает папа и соскребает с лобового стекла белые кляксы. – Правильно, чего ещё ждать в такой день.