Княжна Джаваха - Лидия Чарская Страница 12

— Нина, светик, яхонтовая… — шептала она по временам и быстро, быстро и часто целовала меня в глаза, лоб и щеки.

Она волновалась… В белом, шитом серебром бешмете в жемчужной шапочке, с длинной, мастерски затканной чадрой, с массою ожерелий и запястий, которые поминутно позвякивали на ее твердой и тонкой смуглой шейке, Бэлла казалась красавицей.

Я не могла не сказать ей этого.

— У-у, глупенькая, — снова услышала я ее серебристый смех, — что говорить-то, сама душечка! У-у, газельи глазки, розаны-губки, зубы-жемчужины! — истинно восточными комплиментами наградила она меня.

Потом вдруг оборвала смех и тихо шепнула: «пора».

Еме подала ей бубен… Она встала, повела глазами, блестящими и тоскливыми в одно и то же время, и вдруг, внезапно сорвавшись с места и ударяя в бубен, понеслась по ковру в безумной и упоительной родимой пляске.

Бубен звенел и стонал под ударами ее смуглой хорошенькой ручки. Стройная ножка скользила по ковру… Она вскрикивала по временам быстро и односложно, сверкая при этом черными и глубокими, как горная стремнина, глазами. Потом закружилась, как волчок, в ускоренном темпе лезгинки, окруженная, точно облаком, развевающеюся белою чадрою.

Салеме, Еме, Зара и другие девушки ударяли в такт в ладоши и притоптывали каблуками.

Потом плясали они. Наконец, очередь пришла на меня. Мне было совестно выступать на суд этих диких, ничем не стесняющихся дочерей аула, но не плясать на свадьбе — значило обидеть невесту и, скрепя сердце, я решилась. Я видела, как во сне, усмехающееся недоброе лицо Зары и поощрительно улыбающиеся глазки Бэллы, слышала громкие возгласы одобрения, звон бубна, веселый крик, песни… Я кружилась все быстрее и быстрее, как птица летая по устланному коврами полу сакли, звеня бубном, переданным мне Бэллой, и разбросав по плечам черные кудри, хлеставшие мое лицо, щеки, шею…

— Якши! [26]Нина молодец! Хорошо, девочка! Ай да урус! ай да дочь русского бека! — услышала я голос моего деда, появившегося во время моей пляски на пороге сакли вместе с важнейшими гостями.

— Якши, внучка! — еще раз улыбнулся он и протянул руки.

Я со смехом бросилась к нему и скрыла лицо на его груди… И старые, строгие ценители лезгинки, сами мастерски ее танцующие черкесы, хвалили меня.

Между тем Бэлла, которая не могла, по обычаю племени, показываться в день свадьбы гостям, набросила на лицо чадру и скрылась за занавеской.

Из кунацкой доносились плачущие звуки зурны [27]и чиунгури. [28]Дед Магомет и бек-наиб позвали всех в кунацкую, где юноша-сазандар, [29]с робкими мечтательными глазами настраивал зурну.

Я и Юлико последовали туда за взрослыми.

— Как вы хорошо плясали, Нина; куда лучше всех этих девушек, — шепнул мне восторженно мой двоюродный брат. — Я бы хотел научиться плясать так же.

«Куда тебе, с твоими кривыми ногами!» — хотелось крикнуть мне, но, вспомня обещание, данное мною отцу, я сдержалась.

Лезгины расселись по тахтам и подушкам. Слуги поставили между ними дымящиеся куски баранины, распространяющие вкусный аромат, блюда с пряными сладостями, кувшины с душистым щербетом и с какою-то переливающеюся янтарною влагою, которую они пили, вспоминая Аллаха.

Девушки одна за другою выходили на середину и с пылающими лицами и блестящими глазами отплясывали лезгинку. К ним присоединялись юноши-лезгины, стараясь превзойти друг друга в искусстве танцев. Только юный бек Израил, жених Бэллы, сидел задумчивый между дедом Магометом и своим отцом наибом. Мне было почему-то жаль молоденького бека, жаль и Бэллу, связанных навеки друг с другом по желанию старших, и я искренно пожелала им счастья…

Лезгинка кончилась, и выступил сазандар со своей чиунгури.

Он тихо провел рукой по струнам своего инструмента, и запели струны, которым вторил молодой и сочный голос сазандара.

Он пел о недавнем прошлом, о могучем черном орле, побежденном белыми соколами, о кровавых войнах и грозных подвигах лихих джигитов… Мне казалось, что я слышала и вой пушек и ружейные выстрелы в сильных звуках чиунгури… Потом эти звуки заговорили иное… Струны запели о белом пленнике и любви к нему джигитской девушки. Тут была целая поэма с соловьиными трелями и розовым ароматом…

И седые, важные лезгины, престарелые наибы соседних аулов, и гордые беки слушали, затаив дыхание, смуглого сазандара…

Он кончил, и в его ветхую папаху, встретившую не одну непогоду под открытым небом, посыпались червонцы.

Между тем наступал вечер. Запад заалел нежным заревом. Солнце пряталось в горы…

Бек Израил первый встал и ушел с пира; через пять минут мы услышали ржание коней и он с десятком молодых джигитов умчался из аула в свое поместье, лежавшее недалеко в горах. Дед Магомет, взволнованный, но старавшийся не показывать своего волнения перед гостями, пошел на половину Бэллы. Я, Юлико и девушки — подруг невесты последовали за ним.

Там он трогательно простился с дочерью. В первый раз я увидела слезы в глазах хорошенькой Бэллы.

— Да будет благословенье Аллаха над моей голубкой, — тихим, растроганным голосом произнес старик и положил руку на черную головку молодой девушки, припав шей на его грудь.

Потом мы провожали Бэллу, усадили ее в крытую арбу, всю закутанную от любопытных глаз непроницаемой чадрою. В один миг ее окружили полсотни всадников из лучших джигитов аула Бестуди.

— Прощай, Нина, прощай, миленькая джаным, прощай, бирюзовая! — успела она шепнуть мне и наскоро прижалась мокрой от слез щекой к моему лицу.

Лошади тронулись. Заскрипела арба, заскакали с диким гиканьем всадники, джигитуя всю дорогу от аула до поместья наиба.

Вот она дальше, дальше эта тяжелая, скрипучая арба, окруженная гарцующими горцами. Вот еще раз мелькнула своим белым полотняным верхом и исчезла за горным утесом…

Мы вернулись в саклю. Пустой и неуютной показалась мне она по отъезде Бэллы.

— Да… да… — поймав мой тоскующий взор, произнес загрустивший, как-то разом осунувшийся дедушка, — двенадцати лет не минуло, как одна дочь упорхнула, а теперь опять, другая… Обе важные, обе княгини, обе в золоте и довольстве… А что толку? Что мне осталось?

— Я тебе осталась, дедушка Магомет. Я, твоя Нина, осталась тебе! — пылко вырвалось у меня, и я обвила сильную шею старика моими слабыми, детскими руками.

Он заглянул мне в глаза внимательным и острым взглядом. Должно быть, много любви и беззаветной ласки отразилось в них, если вдруг теплый луч скользнул по его лицу и он, положив мне на лоб свою жесткую руку, прошептал умиленно: