Побег - Кэтрин Ласки Страница 12

– Но это же самый красивый из парадных аллюров!

Эсперо фыркнул, но терпеливо ответил:

– Мы не на параде. Мы в джунглях. Здесь нужно просто идти. Ноги – да, лучше поднимать повыше, а вот голову стоит держать внизу, чтобы видеть, что под копытами.

– Эсперо прав, – откликнулась Корасон. – Нас больше не сдерживают ни уздечка, ни мундштук, всадник не сидит у нас на спине и не указывает, куда идти.

Анжела остановилась и недоуменно тряхнула гривой.

– Хочешь сказать, я должна сама смотреть, куда иду?

– Да, именно так. И смотреть внимательнее, потому что здесь нет никакой дороги, даже тропы. Придется прокладывать ее самим.

Хотя первый хозяин и назвал Анжелу Феа – Уродиной из-за пятен на морде у кобылы, это была очень красивая, изящная лошадь с точеной головкой, гордой, красиво изогнутой шеей, пропорционально сложенная, сильная и выносливая. Она вела свою родословную от знаменитых в Испании берберийских лошадей и умела так красиво выгибать шею и гордо нести голову, что всегда шла во главе любой торжественной процессии.

Единственное, что делали конюхи, – закрывали пышным налобником пятна на морде, портившие ее безупречный облик. «Несравненная» – так любил называть Анжелу конюх, чистя щеткой и скребком сверкающую шкуру и наводя последние штрихи на произведение своего искусства. Так художник кладет последний мазок на полотно – и любуется, отступив на шаг от картины…

Пятна отнюдь не всегда считались недостатком. Все зависело от того, как они расположены на лошадиной шкуре. Масть Анжелы называлась пинто [14]. Кобыла была гнедой темного оттенка, но с крупными белыми пятнами на крупе и задних ногах. Такая масть высоко ценилась, ее еще называли тобиано. Подруга Анжелы, Корасон, имела другую разновидность этой расцветки, которая называлась оверо [15]– пятна у нее были не такие крупные, и создавалось впечатление, что темные кляксы на крупе кобылы будто бы припорошены пеплом. Часть этого «пепла» словно слетела на морду Анжеле.

– Анжела, не бойся запачкать свои изящные белые копыта! – усмехнулся Эсперо. – Пусть это будет самой большой твоей проблемой.

«Он прав… но что бы сказала на это хозяйка?» – думала Анжела, вспоминая последнюю Святую неделю. Неужели это было так давно? Неужели так давно корабль вышел из порта Навидад?..

Толстая любовница Искателя ехала на Анжеле верхом по главной улице города… Конечно, ничего общего с парадом в Севилье, но все же… Любовница Искателя была отвратительной наездницей. В седле она держаться не умела, тряслась как мешок с мукой, и кобыле стоило немало усилий и времени, чтобы приноровиться к посадке женщины и пойти таким аллюром, чтобы всадницу не слишком трясло. Губы, порванные мундштуком, болели потом еще неделю – рука у женщины Искателя была очень грубой, под стать ее грузному телу.

Здесь, в этом новом мире, Анжела должна быть счастлива – ведь больше никаких седел, шпор, мундштуков, хлыстов…

Но не слишком ли они с Корасон стары для всего этого? Молодым – таким, как Эстрелла и Селесто, – тут хорошо, они легко научатся жить по-новому. А Эсперо? Он ведь тоже уже не молод, ему тоже трудно отказаться от привычек Старого Света. Почему же он с такой надеждой рвется в этот новый мир, без хозяев и правил? Жеребец часто говорит о свободе – но неужели он не видит, какой опасной эта свобода может быть? Ведь им, может быть, грозит голод. А вот еще интересно: выживет ли лошадь, если ее никто не чистит? Если никто о ней не заботится?

Строго говоря, они почти счастливы. У них под ногами теперь всегда вдоволь еды. И что бы ни заявлял Эсперо, Анжеле даже не приходило в голову пожаловаться, что она пачкает свои белые копыта. Вот только… Кожа уже зудится от укусов тысяч мух, мошек и оводов, в шерсти, гриве и хвосте кишмя кишат какие-то крошечные насекомые. Но никто о ней теперь не позаботится, никто не пройдется скребком и щеткой – а что может быть лучше прикосновения к шкуре жесткой щетины? А какой старательный у нее был конюх! Совсем мальчишка, но чистить ее умел – залюбуешься!..

– Клянусь холкой, он был лучше всех! – пробормотала она под нос.

– Кто был лучше всех? – навострила уши Корасон. – О ком ты вспоминаешь?

– О моем маленьком конюхе. И о том, как он управлялся с щеткой.

– Размечталась!

– Знаю, тосковать о таком – глупо и бессмысленно, но… Корасон, как ты думаешь, мы когда-нибудь еще почувствуем прикосновение щетки к шкуре? Помнишь принцессу, которая была моей хозяйкой в Старом Свете? Ее отец специально нанимал конюхов с севера – они считались самыми лучшими. Те конюхи втирали мне в шкуру масло и расчесывали гриву и хвост так, что они становились шелковыми…

– Бесполезно! – перебила ее Корасон. – Мы получили свободу, и теперь многие наши прежние мечты потеряли смысл.

– Как жаль! – вздохнула Анжела. Немного подумав, она добавила: – Не то чтобы мне не нравилась свобода… Но я все же скучаю по некоторым своим хозяевам. И мне нравится вспоминать… всякую бессмыслицу.

Корасон весело фыркнула.

– Вспоминай сколько хочешь, дорогуша. Нет таких законов, которые запрещали бы это.

Джунгли для всех них были совершенно чужим и незнакомым местом. На Первом Острове тоже рос тропический лес, но люди с помощью мачете его вырубали, а потом выкорчевывали пни, чтобы распахать поля и сделать пастбища. В Старом Свете лошадям доводилось видеть леса, даже бывать в них, когда хозяева отправлялись на охоту, – но те леса не имели ничего общего со здешними джунглями, с их буйной зеленью, влагой, беспрерывно сочащейся с широких листьев, переплетением лиан и гроздьями ярких крупных цветов. Иногда лошади даже не могли пробиться сквозь густые заросли, и приходилось искать хоть какое-то подобие тропы.

Идти было нелегко, но все понемногу учились обходить болота, не вязнуть в жидкой грязи, не спотыкаться на узловатых корнях, искать просветы в шипастом кустарнике. Лошадей немного тревожило, что нельзя перейти на бег – попросту не было ровной тропы, ничего даже похожего на оставленный позади берег, по которому Эстрелла неслась вперед, словно выпущенная из лука стрела, и где ветер пел в ее жилах и костях, даря легкость и силу. Тогда, во время этого бешеного бега, она поняла: нет ничего лучше, чем родиться лошадью – рожденной бежать.

Этот мир был сумрачен и тих, но иногда и в него врывались яркие краски и громкие звуки. Внимание коней привлекали порой раздававшиеся в ветвях на верхушках деревьев резкие крики попугаев и гомон обезьян. Пролетали огромные, размером с птицу, ярко-голубые бабочки. Обрушивался откуда-то сверху каскад бело-розовых крупных цветов. И вечно, нескончаемо звучала капель: вода капала с ветвей, текла по гладким стволам, собиралась в широких листьях.