Когда мы встретимся - Ребекка Стед Страница 10

— Да неважно, знали они или нет. Это тут вообще ни при чем. — Он откинулся на спинку стула и сунул руки в карманы. — Если они приземлились на капустную грядку в восемь двадцать пять, значит, в восемь двадцать пять они должны быть на этой грядке. И точка.

— Нелогично, — сказала я. — Они же могли вообще не вернуться! Вдруг им бы не удалось спасти отца Мег и вернуться целыми-невредимыми?

— Тогда они вообще не приземлились бы на капустной грядке. Но они же приземлились, так?

— Да, но… конец не может быть раньше середины!

Он улыбнулся:

— Почему же?

— Не знаю, почему! Просто здравый смысл…

— Здравый смысл! Ты читала об относительности? Ну, Эйнштейна.

Я уставилась на него.

— Эйнштейн говорит, что здравый смысл — это сумма предрассудков, привычка мыслить определенным образом. И в большинстве случаев она просто мешает.

— Мешает чему?

— Истине. Здравый смысл подсказывал людям, что Земля плоская, а Солнце вращается вокруг нее. Но ведь надо же было в конце концов это опровергнуть или хотя бы поставить под сомнение.

— Ну да, видимо, кто-то так и сделал.

— «Кто-то»! Не кто-то, а Коперник. Короче, я о чем: они никак не могли вернуться на пять минут раньше, чем улетели. Иначе они увидели бы сами себя, свое возвращение, до того как отправились в путь.

Я почувствовала, что сдаюсь.

— Но в огороде было темно, — сказала я. — Может, им просто не было себя видно с того места, где они сидели?

— Я об этом думал. Но не услышать-то они не могли? Шум, переполох, собачий лай…

— Господи, да какое это все имеет значение? Это же книжка! Это все выдумано!

Он пожал плечами.

— Да, история выдуманная. Но путешествия во времени возможны. Теоретически. Я читал кое-какие статьи…

— Ничего себе! Да, ты явно любишь математику.

Он снова улыбнулся. Когда он улыбался, его коротко стриженная голова напоминала идеальный шар.

— Это скорее физика.

— Ладно, ты явно любишь физику.

— Да, люблю. — Он взял со стола мою книгу и принялся листать. — Когда я в первый раз прочитал эту книжку, у меня был очень похожий разговор с учителем. Она меня тоже сначала не поняла.

— Она? Мистер Андерсон — это не «она». Ты вообще живых людей замечаешь или нет?

— Мистер Андерсон тут ни при чем. Это было во втором классе. Я по этой книжке изложение писал, по домашнему чтению.

— Во втором классе?!

Он положил книгу на место.

— Да. В Детройте. Мы там жили до прошлого года. Но со второго класса я почти ни с кем на эту тему не говорил.

— Почему?

Он бросил на меня взгляд:

— Потому что люди не любят об этом думать.

— И я их понимаю, — сказала я. — У меня от этих мыслей голова начинает болеть.

— Но ты все равно умница, лучше других соображаешь.

Я закатила глаза:

— Ну, спасибочки.

— Маркус! — радостным голосом позвал зубной врач. — Твоя очередь!

Я увидела, как Маркус скользнул в огромное кресло и опять погрузился в свою книжку по математике, держа ее на отлете. Четвероклассник с наклейкой ждал меня у двери.

— Миранда, можешь идти на урок! — крикнул врач. — Маркусу придется задержаться. А потом он сам дойдет до своего класса.

Я взяла свою книгу, и мы с четвероклассником двинулись вверх по лестнице. Когда мы повернули к его классу, он остановился, и я подождала, пока он оторвет наклейку от рубашки, сложит ее и сунет в карман.

Сэндвичи

Много лет Колин был для меня просто одноклассником, которого я за каникулы успевала напрочь забыть. В третьем классе мы с ним почти неделю разыгрывали Алису Эванс, уверяя ее, что велюр — это натуральный мех пушных зверьков, и она потом весь учебный год ничего велюрового не надевала. А больше мы с Колином никогда ничего вместе не делали. Пару-тройку раз я видела его в парке со скейтбордом, и он всегда разрешал мне сделать кружок, — но это и всё.

И вдруг оказалось, что этот Колин все время рядом, как приклеенный. Куда мы с Аннемари, туда и он, и на большой перемене, и после уроков. Крикнет: «Постойте, я с вами!» — и мы втроем идем на Бродвей в сэндвичную Джимми за «Колой».

Это Колину пришло в голову попроситься к Джимми на работу. Я была уверена, что он шутит. Колин вечно нес всякий бред. Иной раз брякнет такое, что одновременно и восхищаешься, и хочется сделать вид, что ты не с ним. Мама наверняка сказала бы, что он стремится привлечь к себе внимание.

— Знаете что, — сказал он Джимми однажды в начале ноября, когда мы втроем после уроков покупали в сэндвичной «Колу», — вот вы тут всегда один да один. Не поговорите с хозяином, чтобы он взял нас на работу?

— Я тут хозяин, — ответил Джимми. — А кого это «нас»?

— Ну, нас троих, — сказал Колин. — Мы можем приходить после школы.

Джимми взял с рабочего подноса (тогда я еще не знала, что он так называется) кружочек маринованного огурца и забросил в рот.

— Это поздновато. Вот если б с утра пораньше.

— А если в десять сорок пять? У нас как раз большая перемена, время обеда. Ну кто, спрашивается, обедает в такую рань? В нашей дурацкой школе чем ты старше, тем раньше у тебя обед.

Джимми кивнул:

— Годится.

Я не поверила, что Джимми это всерьез, но Колин сказал, что завтра на большой перемене надо туда пойти, просто на всякий случай.

И оказалось, что Джимми не шутил. Мы втроем честно работали у него всю неделю. Мыли жирные пластмассовые подносы, взвешивали стопки тонких склизких ломтиков мяса (бр-р-р!), выстраивали пирамиды напитков в холодильной витрине, резали помидоры и делали многое другое, что велел нам Джимми.

По-моему, совершенно очевидно, что Джимми немножко с приветом, — разве нормальный человек возьмет на работу троих шестиклассников на сорок минут в день? В наш первый рабочий день он, наверное, минут пять тыкал пальцем в пластмассовую копилку в форме Фреда Флинтстоуна, которая стояла у него на верхней полке в подсобке.

— Копилку не трогать, — повторял он как заведенный. — Ни-ко-гда.

Когда я сказала Аннемари, что Джимми — слегка того, со странностями, она ответила:

— Да, но странности у него милые, а не жуткие.